univermag ukraina, roof view

darnitsa bridge

see the sea

rainy

Девушка прощается с мужчиной на улице, я застаю уже финал – она только что легко коснулась его плеча, разворачивается и идет, покидая с усилием плотную зону «мы», унося с собой улыбку, которая потухнет только к следующему перекрестку, а может, уже и под домом, а может, еще позже, через год или два.

Он стоит, зажав рукой плечо, как будто ожог. 

Быстрая пешая прогулка из точки а в точку б, когда

 смотришь мельком, потому что спешишь, чем-то схожа с zapping – беспорядочно переключать каналы телевизора, без причины и особого желания, прыгая из одного отрывка в другой, не цепляясь ни за что, пока вдруг, мимоходом, не ошарашит что-то внезапное, невероятное, вспышкой – так ошарашит, что даже вернешься на несколько каналов назад, но там ничего подобного нет, какие-то новости, какая-то реклама, какое-то шоу, какая-то улица, какие-то люди, машины, деревья, жизнь.

Мой мир,

он тщательно отобран, прекраснодушен и искрист – в нем допуск строго ограничен, экзамен, фейсконтроль, и доверху исписан лист, но новый я не завожу, пока достаточно, довольно, я не могу, когда любви так много, что захлебнуться, от ваших чувств мне неуютно, я кутаюсь, и я боюсь простыть,

закройте, дует, дует мне. 

didn't mean an accident

window view

Земля нескучная планета

Имение наше, оно же латифундия кота Йонаша, располагается в околокиевском районе, назовем его Жлобки, - край песка, озер и дач на курьих ножках (полагаю, временами, раз в тридцать-сорок лет, местность затапливает, но мы пока еще до этого не дожили). 

Жлобки, ввиду близости к Киеву, место контрастное, старенькие халабуды тут соседствуют с дорогими особняками, и народонаселение вполне отвечает марксовому учению о классах. Магазинчик на въезде вечно теряется в попытках приспособить куцый ассортимент к нуждам всех посетителей - тут и дешевые пиво и сигареты (наш строгий ответ Джармушу), и дорогая водка скучает на полке, и страшный в своем разнообразии набор шашлычных адептов. 

В большом озере вечерами собирается местное общество - пожилые дамы в кружевных шляпах и чепчиках осторожно заходят в воду примерно по шею, а затем, выбрав удачную диспозицию, ведут светские беседы - о сельдереевом супе, который похудеть ("возьмите, милая, кочан капусты, луковку..."); о том, что Викусеньку надо бы напоить совсем или уж не наливать сразу; о том, что вот ездят тут всякие - неодобрительно в сторону молодцеватого катера, гоняющего туда-сюда по озеру - потому что Бабки у них, и миколаянович с викторедорычем попустительствуют. 

Я люблю кататься здесь на велосипеде - в спину временами стреляет детством, хотя тогда были Москва, пустырь, асфальт, а теперь - Жлобки, озера и песок, но те же кривые тропки в траве пополам с битой дорогой, так же велосипед вязнет в пыли, и лето дышит горячим в лицо, а главное - небо вдруг накрывает тебя куполом, и ты чувствуешь, как движется Земля. 

Земля нескучная планета.

a kind of self-portrait

Йонаш, ежи, всякое

Кот Йонаш плачет под дверью, требуя, чтобы немедленно выпустили на улицу. Ночь на дворе, урезониваю я кота, не пойдешь. Днем жарко, резонно возражает кот. Днем жарко, говорит кот, утро было давно, самое время гулять. Ну пожалуйста. Ну пожааааалуйста. Ну пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста. Ну пожаааалуйста. Ну пожаааааааааааааааааалуйста.

На длинном пожааааалуйста кот зевает и, как это часто бывает у котов, меняет повестку дня и ложится вздремнуть – прямо там, где был. Смотрит сквозь полусон, прищурившись – во взгляде смешаны презрение, легкая ненависть и некоторая жалость: вот вы уроды, лениво думает кот, гспади, откуда вы такие уроды….

Спит.
***
Здесь, в дачной местности, бродят стаи ежей; мощных, мускулистых ежей – вечером и ночью они ходят рейдами к шелковицам – бывает, едешь вечером по грунтовой дороге, а в лучах фар деловито вышагивают ежи – как правило, еж большой и еж поменьше.

Один еж повадился на кошачий корм, который моя мама выставляет для приблудных котиков – подходит к миске, подвигает котиков и уминает казенный харч. Котики возмущаются и зовут маму на помощь.

В ежах есть что-то такое, хемингуэевское. Суровое мужское пополам с надрывной романтикой.
***
«Рецепт детской улыбки – яичница, кетчуп и фантазия» - реклама в фейсбуке. Прямо видится – румяный ребятенок разбивает об голову папы яйца, поливает его кетчупом, а потом радостно смеется.
***
Подъездная кошка снова родила (напомним, предыдущий выводок пристроили аккурат к середине апреля). Подъезд так и знал, подъезд уже и раньше обсудил, что Маруська, шлендра эдакая, расхаживала снаружи дома с вполне недвусмысленным видом, а кроме того, по сведениям, полученным от квартирного агентства, чей офис в подъезде, совершенно точно известно, что к Маруське в гости хаживали два мужика – серый и черный, причем иногда и одновременно.

Визиты даром не прошли, Маруся была беременная уже в мае, причем с иезуитской хитростью вычислила день, отведенный на стерилизацию, куда я ее записала, и в этот день в подъезде не показывалась.

Рожала она где-то в шифрованном месте, в подъезд забегала только перекусить, но нынче, спустя три недели, котят все- же обнаружили – они чуть не вывалились из ниши под балконом на втором этаже, куда их спрятала сумасшедшая мать.

Теперь в подъезде полное дежа-вю – снова коробка с котятами, снова Маруся, бросающаяся в ноги с причитанием, снова мисочки с молоком, только котят теперь шестеро, и половина из них серые, а морды у всех исключительно гоповские – а какими им быть при таких-то родителях: возьмешь кого-нибудь в руки, а он смотрит на тебя насуплено – че взял? положь на место быстра!

***
Котеночка никому не надо?

Стокгольм очень дорог, и если ваш герой не сподобился заблаговременно поднять свой уровень до нужного в этих местах, его сосуд с маной будет неуклонно и скоро пустеть - раза в полтора быстрее, чем в немецких землях, скажем.

Оттого дешевый - по местным, по местным меркам - дешевый студенческий хостел на набережной - дому двести лет и в окна каждое утро заглядывает море - дешевый отель заполнен вовсе не студентами, а, скорее, людьми подорожными, проезжими, седыми бабушками с картами города в руках, шумными семьями, какими-то микроскопических масштабов деловарами, и просто профессиональными путешественниками - из тех, что рюкзак предпочтут чемодану.

Попадаются тут истые бриллианты - в частности, такой себе архетипный левантиец, пожилой, пузатый, смуглый, важный - в начищенных туфлях, в пиджаке и жилете, в бабочке! в бабочке! - запекал на общественной кухне - чай, кофе и макароны бесплатно, так вот же ты, шведский социализм - запекал курицу в томатном соусе, после чего вытащил ее из духовки и самолично съел.

На кухне же сегодня ласково и тягуче выясняла отношения пара - с такими леконтовскими затяжными интонациями, когда где-то на фоне бесконечно печальный аккорд, и в перебивке дождь. Оба огромные, высокие, и оба застряли в той самой лихой молодости, которая прошла безнадежно давно - вот и шевелюра у него, даром что седина закрашена в радикально черный, поредела, и у рок-н-рольных башмаков подошва стоптана, а она - выбеленные волосы, закрашенные морщины, мини, взгляд снизу-вверх и эти повадки капризной красавицы... Но поди ж ты, ссорятся, мирятся, смотрят друг на друга неотрывно, пальцем по его запястью водит...

Здесь вот что бросается в глаза - счастливые немолодые пары - или несчастливые, но живые, со страстями, со взглядами; пары, не почившие с миром в двухкомнатном уюте. Полным-полно тут таких пар, и нет у меня ответа, почему так: то ли и вправду договорились жить вместе и умереть вместе, то ли встретились не так и давно, и чувства не остыли; одно ясно - здесь нет ничего неприличного в том, чтоб любить - даже если ты родился очень-очень давно.

В короткое, на вдох-выдох лето Стокгольм ныряет с головой - здесь одуряюще пахнет морем, развязные чайки летают вальяжно, и девушки выгуливают мини и шорты, а вдоль каменной набережной в старом городе растеклись open-air бары, где люди - все второй, а то и третьей молодости - пьют, шумят и смотрят на море - словом, как на курорте.

Разноголосица вокруг - благо дело, шведский уху непривычен - затягивает в уютный водоворот, где крутишься блаженно, без опоры и зацепки, натыкаясь временами на приятно знакомый английский говор, шарахаясь от акающей русской речи, кивая смутно знакомым французскому, испанскому, немецкому.

Сухой, соленый, каменный город звучит как виолончель.

***
Три нарядные девушки курили на крыльце, и одна босиком, а рядом - ее белые шпильки скучают.

***
Никак не могу вспомнить, в какой детской книжке вычитана была следующая история - мальчик в военном городе выслушивает признание друга - мимоходом признание - что бабушка их умерла, но ее не хоронят, поскольку на нее карточки, и чтобы соседи не заподозрили, бабушку в кресле регулярно подвозят к окну. Мальчик тот после беседы признается сам себе, что свою бабушку после смерти он бы никак не смог бы в кресле подкатывать к окну.

Иные детские книги мрачностью настроения и общей безысходностью дадут фору любым суицидальным виршам современных пиитов.

***
Увидев нынче семью с четырьмя детьми, задумалась - какая требуется в семье логистика, ведь с ума же сойти, один в садик, два в школу, уроки разные, четвертый дома пока что, среднему лекарство два раза в день, старшему на секцию тенниса, третья попросила вышивать научить...

***
Люблю холодное море.

На бульваре Леси Украинки располагается весьма витринный магазин, пафосно торгующий «Подарунками, які мають Репутацію» - слоган метровыми буквами через весь фасад.

С репутацией подарки… не прошмондовки какие, не мелкие легковесные подарочки – сунул и забыл, а солидные такие, подарил и уважил, выразил свое почтение.

А может, все и не так. А может, заходишь в магазин, толкая тяжелую дверь, – непременно тяжелая дверь, чтобы случайных не было, и стекла темного, чтобы без этой вот новомодной открытости. Заходишь в магазин, толкая тяжелую дверь, а там полумрак, бархат, в ковре тонут ноги и продавщицы – слово неуместное, но как их еще обозначить – с тихими вкрадчивыми голосами, с манерами музейных хранительниц – ведут зашедшего вдоль выставленных подарков и, понижая тон до невозможного, рассказывают:

- Обратите внимание… редкий экземпляр… исключительно плохая репутация…

И скорбные делают брови при этом.

На двери подъезда приклеен скотчем листок, вырванный из школьной тетради - с прочерченными красными полями, а на листке, старательным почерком, шариковой ручкой вырисована отчаянная драма в пяти предложениях - автор старается быть хладнокровным, почти отказавшись от восклицательных знаков, но послушайте же, послушайте, разыскивается собака Арчилетта, Арчи, черный мопс с темно-коричневыми глазами, темно-красный ошейник, звоните по телефону, вознаграждение обсуждается с хозяином.

Ошибки исправлены, над буквами Ё проставлены точки, хозяин, судя по высоте, на которой прикреплен листочек, только-только закончил второй класс.

Беда-беда. Беда.

‎8:00. Фрося украла из кошачьего туалета свежую какашку и носится с ней по лужайке, счастливая, в лучах утреннего солнца, под щебет птиц и стрекот каких-то кузнечиков. Кот Йонаш нежится в малиннике. Над домом пролетает самолет.

8:05. У Фроси отняли какашку.

8:10. Выяснилось, что кусок какашки побольше Фрося приберегла, чтобы на нем поваляться.

8:20. Фросины морда, спина и левый бок отмыты от какашки.

8:30. Фрося откликается на «фросядура»

8:40. Кот Йонаш выгнал Фросю из малинника и спит дальше.

Продолжим про кота Йонаша – вечером в понедельник к коту Йонашу подселили на временное проживание собаку Фросю, происхождением из вест-хайленд-терьеров, шести месяцев от роду, и кот Йонаш теперь имеет некоторую головную боль, поскольку Фрося – девица румяная и малолетняя –солидного кота крайне раздражает.

Вечера проходят так: кот Йонаш молча, с невозмутимой мордой, сидит на подоконнике и обливает Фросю презрением. Волны презрения хлещут по комнате, затапливая ее по щиколотку и сводя собаку с ума.

Дело в том, что Фрося очень хочет понравиться Йонашу. Фрося Йонашем восхищается, Фрося перед Йонашем преклоняется, Фрося им по-девичьи увлечена. Когда кот с разбегу залихватски запрыгивает на дерево и забирается на примерно метровую высоту (тренировки не прошли даром), Фрося разве что не аплодирует. Она восторженно следит за тем, как кот вылизывается; она ходит за ним следом, не давая подумать о вечном; она подпрыгивает и настойчиво виляет хвостом и очень радуется, когда кот снисходит до того, чтобы пробежаться за ней по лужайке.

Фрося во всем старается подражать коту – ходит следом за ним вразвалочку, с хвостом, опущенным вниз; запрыгивает на стол – где панически мечется, стараясь в доступные десять секунд вылизать забытую сковородку, ничего не свалить и что-нибудь украсть; а также залазит за котом в разные укромные места – к примеру, на соседний заброшенный участок – откуда потом обеих тварей очень сложно выковыривать.

Вчера, когда Йонаш сидел и выл соседу сквозь сетчатый забор что-то крайне хамское (сосед временами вставлял короткие, язвительные реплики), Фрося подошла поближе и легла, чтобы удобнее смотреть. Смотреть было неудобно, и собака потихоньку подползала ближе и ближе, пока в какой-то момент оба кота, прекратив выть, не оглянулись на нее – Йонаш досадливо, сосед – с прищуром.

Фрося очень застеснялась, вся завиляла, растеклась покаянно по траве, и неизвестно, чем бы кончилось дело, если бы соседу не вздумалось, воспользовавшись паузой, перепрыгнуть на соседнюю поленницу. Дальше было вот что: прыжок не удался, сосед свалился с грохотом, кот Йонаш решил, что это атака, и метнулся в дом, Фрося решила, что кот Йонаш бежит ее бить, и побежала еще быстрее, на входе в дом они столкнулись, в результате чего Фрося теперь ходит с расцарапанным носом, а Йонаш раздувается от гордости.

Словом, все у нас как обычно.

Кот Йонаш и раньше тянулся к природе, увлекался орнитологией, например, а теперь вот окончательно полюбил загородную жизнь.

На рассвете садится мне на грудь, вздыхает в лицо, требует немедленно открыть дверь и выпустить во двор - после завтрака, конечно. Обходит участок по периметру, лежит в траве, ловит кузнечиков, слушает компостную яму. День проходит незаметно.

Общую благостность картины портят только соседи, привыкшие ходить через наш участок напрямик. Кот Йонаш с соседями воюет.

Серую интеллигентную кошку, соседку справа, он прогнал – сидел и выл ей в лицо, пока она не развернулась и не ушла – вполне ее понимаю. Ходил после этого крайне гордый, на негнущихся лапах.

С черным котом, соседом слева, номер не прошел, – тот сразу обезоружил Йонаша тем, что залез на дерево, а с дерева перелез на забор, по которому и пошел дальше по делам.

Дело в том, что Йонаш не умеет лазить по деревьям. Он отлично лазит по дверным косякам – обхватывает косяк лапами и карабкается вверх, висит некоторое время на высоте полтора метра от пола, после чего падает мешком. А по деревьям кот Йонаш лазить не умеет, поскольку раньше деревья ему не встречались.

Теперь по утрам, когда кот думает, что его никто не видит, он тренируется. Подходит к столбу вплотную, смотрит вверх, вычисляя траекторию, подпрыгивает, вцепляется в дерево лапами, пробует залезть. Одолев примерно метр, сваливается вниз. Уходит. На заборе тихо ржут соседи.

Сегодня утром попробовал новую технику – залезть на дерево с разбега. Отошел метров на десять, после чего кавалерийским галопом помчался к ореху. Добежав до дерева, передумал и сел нюхать мать-и-мачеху.

Shifting agenda – в этом залог кошачьего душевного равновесия.

Вчера во Львове днем видела одинокого российского фаната - вызывающе белобрысый, с орластым триколором на плечах, шевствовал по Краковской с видом затравленным, но гордым.

Впрочем, никто его не трогал.

***

Из-за некоторых жизненных обстоятельств вынужденна была смотреть телевизор. Покорена рекламой Королевской, где она в образе алюминиевой родины-матери, а потом делает губами такое эротичное умммм, что хочется немедленно писать жалобу в комиссию по защите морали.

****

Вчерашний же день преподнес неоценимый подарок в коллекцию гротеска - на СТО работают два брата-близнеца, один в отделе по работе с клиентами, второй - в отделе запчастей, и оба одеты одинаково, конечно же.

В жизни кота Йонаша, в общем-то стабильной и налаженной, произошли некоторые перемены: третьего дня кот Йонаш был вывезен на дачу. То есть, Йонаш, доселе обычный эсквайр, внезапно оказался крупным помещиком-землевладельцем.

Конечно, латифундист проснулся в коте не сразу. Два часа кот Йонаш прятался в картонной коробке, потом перепрятался в диван, где просидел еще примерно час. Потом согласилсяперекусить – хотя, конечно, кусок в горло не лез, примерно первые полминуты.

Потом кот согласился выйти пройтись во двор. Обошел вокруг дома. Осмотрел газон. Проверил и похвалил забор. Подсчитал воробьев. Взял на заметку соседского дятла. Отметил несколько деревьев. Все записал и вернулся в дом.

Теперь каждое утро после обязательного завтрака у нас обход имения – неспешная, хозяйская прогулка вокруг дома и сарая. Утром вот ругался с воронами. Нюхал жасмин.

Заходил вечером в гости сосед, тоже в полосочку, но серый. Посидели, помолчали – примерно в метрах десяти друг от друга. Разошлись торжественно, как в замедленной киносъемке – первая лапа поооод-ни-ма-ется, втораааая лапа поднимааается, хвоооост не забыыыть, идеееем, не огляяяядываемся, лапы пряяямые.

Во всей этой дачной жизни одно неудобство, полагает Йонаш, – нестриженный газон щекочет брюхо.

На многострадальном Андреевском спуске во время реконструкции все дома покрасили в желтый цвет - того самого приятного оттенка, которым щеголяют городские маршрутки.

Творческая задумка мне, в принципе, понятна, неясно одно - почему ограничились Андреевским? Надо было красить до Троещины...

Или уж сразу до Чопа, скажем прямо.

Метроград, торговые лавки, царство ширпотреба. Продавщица в одном из бутиков - дама около шестидесяти, с пергидрольной халой на голове, продавщица, словом, - завороженно дочитывает "Алые паруса". Книжка старая, советского еще издания.

Дочитывает, переворачивает последнюю страницу, чтобы проверить, нет ли там еще чего. Вздыхает счастливо, закрывает книжку. Смотрит вдаль. В глазах отблеск мечты и парусов красного цвета.

Вздыхает.

Слактивизм, он же кликтивизм, обозначает всем знакомый феномен, когда вместо того, чтобы выйти на улицу с плакатом, человек ставит свой плюс-один под фотографией этого самого плаката в соцсетях. Интересно, если бы при этом с карточки голосующего списывалось бы 5 копеек, были бы интернет-петиции так же популярны?

Недавно размышляла о том, что обычный голос – за или против – в наших краях девальвировался, и толку от этой демократии, если у нас инфляция общественного мнения: голос в Германии или голос в Украине – есть же разница?

Оттого приходится подкреплять свое мнение материальной составляющей, чтобы добавить ему вескости. К примеру, я голосую за мелкий бизнес, покупая утром кофе в кофейне на колесах, вместо того, чтобы сварить его самостоятельно. Раз пять в прошлом году голосовала за Wizzair, и в этом году намерена. Давеча вот с Машей Н. обсуждали, что, закупаясь в Сильпо, мы поддерживаем украинских поэтов, и даже и не украинских тоже – а также некоторые литературные фестивали.

Впрочем, от этого побочного эффекта я не в восторге.

У каждого свой способ пожать руку знаменитости – и я голосую своими 99 i-центами за Remember the time Майкла Джексона – хотя он и умер, но у него же остались дети, пусть им пригодятся мои 99 центов.

Я смотрела его впервые в 92 году, в Москве, в квартире у подруги, у которой уже был цветной телевизор – присутствующие 13-летние девицы, помнится, обсудили, что Майкл, очевидно, не умеет целоваться – деревянный какой-то, а героиня не очень-то танцует, и вы поглядите, девочки, на ее бедра, ну хотя грудь у нее большая, да, но, впрочем, это все лифчик.

А потом мы все гадали, кто когда выйдет замуж – это просто, вешаешь обручальное золотое кольцо на волосок и опускаешь в стакан, и считаешь, сколько раз стукнется об стенки стакана. Хорошее время после школы, примерно 4-5 часов дня, когда занятия в школе закончились, а родители еще не вернулись домой. До сих пор люблю – и так же до сих пор вечером в воскресенье что-то щемит, хотя мне давно не надо в школу утром.

Мальчики в это же время на чьей-то конспиративной квартире смотрели родительскую порнокассету и спешно перематывали на то же место, когда кто-то вставлял ключ в дверь.

А теперь все куда проще, и дети могут спокойно посмотреть порнографию в Интернете – поэтому я и люблю прогресс.

Прогресс расширяет свободу.

Зашла я вот в гости к Маше Н., на минуточку, и она сразу попросила меня помочь стол из коридора в комнату вынести, потому что Маша практичная. У нее и кот худой и интеллигентный, любит литературу; и посуды грязной в раковине никогда нет, и бусы все развешаны на крючках в специально отведенных местах.

Так вот, Маша попросила меня помочь стол перенести, и вот отодвигаю я стол, а там – мышь, а точнее, ее труп. Неновый уже, мумифицированный, усохший. Отлежался.

Ну я, конечно, повизжала, а потом и Маша тоже повизжала, а кот Мирон обрадовался, потому что думал, что насовсем мышь потерял, а тут она нашлась вдруг, так удачно.

И вот мы кончили визжать, и Маша пошла за веником и совком, и вот уже когда мышь заметали в совок, стало неожиданно ясно, что это мышь ненастоящая, а игрушечная, причем фиолетовая.

Некоторые вещи иногда так неожиданно меняются, если рассмотреть.

Про подделки

В любом городе стараюсь попасть на барахолку, поскольку считаю их концентратом городского духа, но –

но упаси боже от барахолок официальных, причесанных и выхолощенных, распятых в глянцевых путеводителях со всем возможным тщанием; жизни в них столько же, сколько в лакированном срезе можжевельника, ставшего жертвой охотников за сувенирами.
Вообще-то говоря, сувениры эти – еще так коробочка смерти, сплошные на-грани-вымирания, можжевельник, кораллы, слонам вот тоже нелегко… Сама концепция сувенира – ненужная мелочь, купленная (или отломанная, или украденная) на память – порочна. Вещи должны быть уместными, у вещей должна быть задача, вещи должны работать – и семья старомодных фарфоровых котиков на полочке в моей гостиной со мной полностью согласна. Место, заполненное сувенирами, уныло и затхло дышит, я боюсь таких мест.

В любом городе стараюсь попасть на барахолку, поскольку считаю их концентратом городского духа, но –

но упаси боже от барахолок официальных, причесанных и выхолощенных, распятых в глянцевых путеводителях со всем возможным тщанием; жизни в них столько же, сколько в лакированном срезе можжевельника, ставшего жертвой охотников за сувенирами.

Вообще-то говоря, сувениры эти – еще так коробочка смерти, сплошные на-грани-вымирания, можжевельник, кораллы, слонам вот тоже нелегко… Сама концепция сувенира – ненужная мелочь, купленная (или отломанная, или украденная) на память – порочна. Вещи должны быть уместными, у вещей должна быть задача, вещи должны работать – и семья старомодных фарфоровых котиков на полочке в моей гостиной со мной полностью согласна. Место, заполненное сувенирами, уныло и затхло дышит, я боюсь таких мест.

Киевским блошиным рынкам эдакая беда пока что не грозит – большая часть посетителей барахолки на Петровке – вполне успешной реинкарнации Куреневской – приходят сюда по делу: одеться, купить запчасть для автомобиля, обновить посудный ряд, поговорить опять же, пообщаться, вздохнуть кому-то о трудных временах.

Да, разогнанная Куреневка, вылупившись заново на мосту, расползлась и разрослась – каждые выходные сюда приходят новенькие – робкие бабушки, показательно бодрые дедушки – сумки на колесиках полны сокровищ, бережно замотанных в газеты; многоопытные берут с собой складные стулья, зонтики от солнца, бутерброды. Товар для покупателя заворачивают в многократно стиранный пакет, уже и полинявший от времени – пакеты получше берегут для дома.

Обычная цена тут рубль или сколько-дашь, торг уместен, претензии к качеству считаются дурным тоном. Медицинские банки, авоськи, обломки часов, подшивки Крестьянки, каталог Отто, молотки, графины, велосипеды, ролики – музей одного города и многих прошлых жизней, возможно, счастливых и уж точно похожих. Останки этих жизней на земле, вперемешку, и люди, торгующие ими, живут по-прежнему тридцать лет назад, – и потому на неприлично новый порш кайенн, пробирающийся сквозь толпу, смотрят не больше чем на самолет в небе, это слишком далеко.

Я только думаю все – чем будут торговать на барахолках лет тридцать спустя? Ведь нынче никто так не делает – чтобы вещь служила сотню лет.

Те же пакеты сейчас – и трех стирок не выдержат, поди.

Несмотря на жару, кот Йонаш любит лето. Летом летают мухи, кот Йонаш любит мух.

Он бережно прихлопывает самую крупную – легкая контузия, не больше, - затем немножко бьет ее по щекам, приводя в чувство, затем носит муху по квартире, держа ее бережно в зубах, чтоб не поломалась раньше времени.

Мусолит задумчиво, жует, потом выплевывает. Смотрит, размышляет. Трогает осторожно лапой, проверяя, жива ли. Если жива, подталкивает лапой, будит в мухе волю к жизни.

Покойницу оставляет на ковре, кушать мух кот брезгует.

Сейчас вот ушел на балкон загорать. Лето!

Да, я уверена, точно, так все и было,  ты уплыл на летучем голландце, спьяну поставив нелепую подпись.  И ровно ближайшие сто лет мне остается одно лишь занятье: поселиться на пристани, закупить полсотни белых платков и тревожно махать каждому кораблю в бесплодной надежде, что твой контракт истекает. А в промежутках, коротких и долгих, плясать дурной свинг босиком на скользких досках причала, черных от времени и соленой воды.

Я прослыву среди местных сумасшедшей старухой, поделом, справедливо. И даже боюсь сосчитать все те огрызки, что будут слетаться ко мне – дети, они так жестоки.  И год за годом, лето за летом, полсотни платков, солнце иссушит меня.

И я боюсь одного – что когда твой корабль покажется там вдалеке, я буду такой старой, а ты, молодой,  не узнаешь меня. Или, что хуже, – узнаешь, уж лучше мы снова родимся.

Договорились?

Встретимся на небе

«Человек создан для счастья», - жизнерадостно утверждает банка красной икры, выставленная на продажу в Билле. Спорное это заявление дополняется не менее лаконичным посылом «Жизнь прекрасна»: банка лучится оптимизмом, как ее не поверни.

Круглосуточная Билла светится теплым огоньком (в аду, поди, костры тоже полыхают уютно), выманивая из городской темноты народ смутный и смурной – сползаются, скатываются, просачиваются в дверную щель, рассыпаются по закоулкам, выискивая свой кусочек счастья на вечер.

Пластиковые стаканы и какой-то алкоголь – вот классический набор покупателя, иногда дополненный чипсами или какой другой закуской. Девочки с подвизгом хватают игристое, спутники их берут какой-то крепкий шмурдяк. Одинокий положительный мужчина в куртке охранника выставляет на кассу скромную бутылку водки. Щупленькие молодые люди, уже с отколовшимися краями – жизнь побила, тщательно выбирают пиво: его в супермаркете расставляют, сообразуясь с социальной пирамидой – на верхней полке самые дорогие сорта, ниже – подешевле. Главный редактор известного женского глянца, в нарядном спортивном костюме – черный бархат, золотые кружева, выбирает с подругой коньяк.

Спрессовавшись в магазине, вся эта человеческая масса, выдавленная наружу, не спешит расходиться и тихонько побулькивает у входа – клубятся пылью пустые разговоры, дымятся урны, забитые скороспелым мусором. Запоздавшие машины едут мимо домой.

В небе, впрочем, синева и звезды.

Я не ем арбузы

Не сыщешь в этом городе, милчеловек, двух одинаковых Макдональдсов, сколько времени не трать – не мегаполис мы, как бы ни пыжились, как бы не тыкали в лицо случайному заезжему автомобильными развязками на сорок полос. И небоскребы наши, друг мой, весьма условны – жители на лестничных площадках держат желтоглазых, наглых коз и на балконах растят помидоры, а по вечерам лавочки во дворах густо усеяныстарушками, следящими за тем, кто и куда выходит из подъездов.

На газонах рядом с пионами колосится картошка, и в подземном переходе на станции метро давно устроено овощное хранилище – не далее, как полгода тому совершена из него была большая масштабная кража: неведомый тать вытащил тонную бочку с солеными арбузами, красу и гордость микрорайона (не иначе, как подъемный кран подогнал, подлец), и унес, увел, укатил в неведомом направлении, лишив сотни три человек полезного и питательного продукта.

Кража наделала много шуму, признаюсь, и основным последствием ее стало следующее событие: переругавшись по поводу пропажи – никто не мог определить виноватого – жильцы на собрании решили отказаться от общественного арбузного поля, и, вынеся такое решение, разобрали едва оформившиеся арбузы по домам, доращивать в частных, самых что ни на есть личных условиях, под собственным пристальным присмотром.

Арбуз, который достался нам, был маленький и хмурый, с кривоватым желтым боком. Утром я протирала его влажной тряпочкой – он ежился и моргал – и выносила на балкон, к первому бледному солнцу. Вечером забирала обратно, укутав в сухое полотенце, прятала под кровать.

Он рос, округлялся и наливался грозными соками – полосатая шкура глянцевито переливалась, хвостик – верный признак арбузной зрелости – подсыхал. Он много читал, перерыл всю тетину библиотеку, но вкус у него был сомнительный – предпочитал дешевые детективы и, почему-то, Гришковца.

Когда он вырос, я унесла его в Печерский лес и выпустила на волю. Все-таки арбузу тяжело в городской квартире.

Соленые арбузы я больше не ем. Да и вообще никакие не ем.

А что до Макдональдса – если так хочется тебе непременно, то в следующий твой приезд сходим туда, только предупреждаю, что двух одинаковых Макдональдсов в нашем городе не сыскать – даже в рецепте лукового шейка нет никакого единогласия, что уж говорить о котлетах…

Парижа нет

В парижском метро дама в берете, – верный признак, что не в себе, - долго, убедительно спорила со своим отражением в окне: махала руками, перебивала, кокетливо отворачивалась, притворяясь, что обижена. Отчаявшись доказать что-либо путное своему двойнику, встала и вышла вон, бормоча под нос недоговоренное.
******
Чем больше в городе людей в наушниках, тем меньше тут уюта – причинно-следственная связь перепутана, но факт разит в лицо, здесь непременно требуется во что-то уткнуться, то ли музыка, то ли книжка, то ли хотя бы темные очки. С утра в очередном кафе некто безусловно чернокожий то рыдал, то смеялся в наушниках – и не понять, что шептал ему маленький старый плейер. 


****** 
Там же, за стойкой бара, человек в неопрятных ранних сорока смотрел радостно в телевизор, где пела Блонди, и улыбался, и толкал своего приятеля, такого же, поношенного, в старой кожаной куртке. 


****** 
Здесь прелестные собаки – куда интеллигентнее людей, по-моему. Один лабрадор, к примеру, исключительно деликатно залез ко мне под стол в уличном кафе, где до меня кто-то рассыпал много очень вкусных крошек – и пес никак не смог пройти мимо, и буквально в считанные полминуты – как раз, пока не успела спохватиться хозяйка, - технично вылизал языком весь асфальт, постоянно извиняясь. Ошейник на нем был усыпан стразами, но это на совести хозяйки, конечно. 


***** 
Нет никакого Парижа, обман и фикция, но я так и думала, впрочем.

На днях в гости заходила подъездная кошка. В подъезде она проживает с конца прошлого года: вначале скромно ютилась на батарее в углу – мол, зашла на минуточку, лапки озябшие отогреть, передохну и уйду, с котомочкой заплечной, в стужу, холод и мрак.

Теперь-то, конечно, уже обнаглела, построила весь подъезд и квартирное агентство, которое в подъезде располагается – наладила постоянное питание, спит днем на креслах в агентстве, а временами валяется в подъезде на той же батарее, с выражением: «ходют-тут-всякие-понаехало-ото».

Уже ясно, что кошь глубоко и надежно беременна, и в агентстве уже обсуждают, как будут пристраивать котят, а сама мать-одиночка задумчиво патрулирует подъезд в поисках лучшего места для будущих родов, вот и к нам зашла, выделив минуту в своем занятом расписании.

Деловито подвинула ошарашенного Йонаша плечом, огляделась скептически: «Мдаааа, шкаф придется подвинуть, детям тесноватенько будет, конечно, но ничего, ничего, сойдет, а вы, мужчина, кто вообще?».

Кот Йонаш сделал все, что мог, – распушил ирокез на голове, поднял лапу повыше, очень грозно зашипел и даже вроде взвыл чуть-чуть.

Кошка всю эту драматургию проигнорировала, деморализовав Йонаша окончательно – кот ретировался на подоконник, откуда подглядывал через штору, обиженный и расстроенный. 

Пришлось попросить ее выйти – вежливо, но строго.

«Да я, собственно, так, на минуточку», - оправдывалась напоследок.

Nothing special

В детстве, помнится, завидовала двум умениям – читать на ртутном градуснике температуру и еще стряхивать этот самый градусник с целью обнуления – ни то, ни другое не давалось мне, несмотря на все мое усердие и желание – последнее, впрочем, было тайным. И, конечно же, на плановом осмотре в детском лагере, дети поставьте градусники, дети какая у вас температура, сейчас все подойдут к Марии Павловне и скажут температуру, как же, скажут, расскажут.

С тех пор все несколько поменялось, градусник читаю я как раскрытую книгу – а если б и не могла, то who cares? – но некоторое опасливое отношение к данному предмету сохранилось, достаю его всегда бережно, двумя пальцами, и, стряхивая залихватски не в меру вытянувшийся столбик, давлю в душе тихий шепот «вдруг-не-получится».

Еще я долго не могла разобраться со стрелками часов – непонятно было, какое они имеют отношение к строгим лаконичным цифрам электронных часов – тут-то все было ясно и просто, потому цифры люблю до сих пор, в них есть порядок, несвойственный буквам.

С часами, правда, был еще и восторг от механизма, и от рубинов в нем – самовоспитание на Трех мушкетерах и прочих шерлоках давало знать, я долго носилась с планом выковырять рубины из какого-то позабытого механизма, с тем, чтобы… чтобы? Не помню.

Озноб, мазь Звездочка и кислое питье в постель, – вечно ты без шапки бегаешь, ворчит мама, точь-в-точь как тогда, только теперь по телефону, - заставляют маятник детства качнуться, перед глазами крутится стеклянный шар, в котором ледяная горка зимой, и шуба, подпоясанная ремнем; и план, что делать в случае ядерной войны, составленный одной бессонной ночью; и лучше книжки вечером ничего быть не может, и где-то там в этом шаре есть и я.

В это все полезно вглядываться, чтобы не заблудиться под одеялом реальности и не потерять себя – потому что, знаете, это так распространено сейчас, я вот постоянно натыкаюсь на чужих себя, позабытых, запыленных, полуживых – так и хочется стукнуть владельцам в окошко и сунуть пакетик, на, мол, твое, потерял.

Так ведь не возьмут, поди?

С тех пор, как в нашу с котом Йонашем жизнь вошло такое явление как диета, кот Йонаш и я ежедневно, а также ежевечерне, еженощно и ежеутренне, меряемся силой воли и присутствием духа.

Счет пока примерно равный. Так, методичными, хладнокровными истериками кот добился того, что на завтрак ему положена вкусная, калорийная консерва – сложно спорить в 6 утра с десятью отвратительно громко мурлыкающими килограммами, особенно когда килограммы эти топчутся у вас по животу в районе солнечного сплетения, старательно вдавливая лапы поглубже. Зато в остальное время кот почти безропотно употребляет в пище сухой, диетический корм («берите Hills, он вкуснее», - заговорщически рекомендовал мне ветврач).


Путь к такому согласию был долог и тернист: первое время, конечно, Йонаш сухой корм демонстративно не ел, изображая голодовку. Ел втихаря ночью, поскольку думал, что его не видно – его-то и вправду не видно, зато чавканье слышно с другого конца квартиры.

Теперь почти смирился, хотя по-прежнему бросается целовать ноги при любой попытке открыть холодильник. Похудел – в особенности в районе шеи, которую старается вытягивать пожалостнее: вот так взглянешь на верхнюю половину кота и кажется, что таки да, стройнеет – пока не окинешь взглядом общий грушевидный контур.

На днях украл у меня плавленый сырок. Ел на ковре.

Мне хочется верить, что он меня любит.

спор

И что же с того, что мы, а точнее, я и ты (это важно), вещаем совсем разным паствам? – говорю я. Своих я люблю: мягко ласкают их головы кончики пальцев моих. К твоим ты небрежен, они ведь все стерпят, они жаждут чуда.

Ты говоришь – неуместно двум сразу пророкам в одном этом мире, тем более, в обычной квартире в две комнаты с маленькой кухней. Ты говоришь, горячась постепенно, что так невозможно, что мы с тобой несем разное слово. И я сокрушаю умы, а он – мир спасает. И что…

Я говорю – садись же за стол, ведь остынет. И ты замолкаешь. Садишься.

Я улыбаюсь.

В городке Старый Самбор сорок минут тащилась за похоронным кортежем – обгонять покойника нельзя, поскольку-скольку, а несут его по главной улице, так положено.

Положено не обгонять, положено встречным машинам остановиться и пропустить, положено занавесить зеркала, положено закусить на кладбище в поминальные, положено положено положено.

Вы знаете, что у славян было в ходу откапывать похороненных через год-три-пять и перемывать им кости - а потом складывать обратно, конечно - из чего и родилось такое известное выражение?

Трайбализм, средневековье, языческие боги тихо дышат мне в шею – и разницы нет, что Европа через дорогу.

Да есть ли она вообще, эта Европа? Выдумки все, блажь, чепуха и ничего больше.

Истинно говорю вам, земля налетит на земную ось, и ждать нам осталось недолго.

Город Кельн, помимо весьма навязчивого собора – отовсюду его видно, маячит в любую погоду, буравит старательно острой верхушкой равнодушное небо, – так вот, помимо архитектурного этого памятника город Кельн славен еще и своими медицинскими клиниками, куда съезжаются небедные люди со всего мира, в особенности, конечно, из России и Арабских Эмиратов, равно как и Саудовской Аравии. В последних двух медицина слаба, зато много нефтедолларов, и заботливое государство отправляет граждан своих полечиться за границей.

Граждане шейхи выглядят довольно скромно – из бурнуса торчит угрюмый нос, обувь дешева, и разве что дорогие часы выдают финансовое положение героя – да угодливость сопровождающего, молодого человека из недавно местных, с портфелем и в дорогом костюме.

С женщинами дело обстоит иначе – при всей черноте одежд бросаются в глаза сильный макияж и украшения. Так, на пальце у одной восточной дамы в летах, ожидавшей своей очереди к врачу, красовалось кольцо тысяч эдак в двести долларов – и еще там были всякие цепочки и прочие мелкие детали.

Девушки вовсе не хвастают – подход исключительно деловой: если во время отсутствия супруг разлюбит путешественницу и укажет ей на дверь, то забрать она с собой сможет только то, что на ней надето – то есть, золота примерно на полмиллиона, перебиться хватит.

Одна леди, прибыв из тех краев на обследование, наотрез отказалась снимать с себя украшения перед МРТ – боялась, что украдут. Народ тут у вас живет бедно, пояснила она ошарашенным врачам, золотых украшений ни у кого и нет, долго ль до греха? В итоге под личное поручительство человека из банка, забравшего украшения на хранение, все же согласилась с себя золото снять.

А еще под отелем живут два бомжа, и сегодня они делили ананас – будь я советским политическим обозревателем, я бы раздула из этого факта серию аналитических статей, громящих капиталистические порядки – но я ведь не советский политический обозреватель.

из мельком подслушанного в клубе: "в последнее время в Киеве совсем исчез ЛСД"

Типаж, который водится исключительно в Европе, а в наших краях редок – состарившиеся подростки, покрытые морщинами хипстеры, худощавые, щеголеватые, в подвернутых штанах и в ярких свитерках, со стрижками вполне остромодными – но волосы при этом седые. Никаких попыток скрыть свой возраст, никто и не думает молодиться – ни пластических операций, ни косметики – просто возрасту не придают значения.

Видела вот такую пару – на двоих им за 120, суставы наверняка поменяли уже – здесь это принято – но очки в таких оправах, что и я бы не отказалась; у нее дерзкого вида каре, у него – чересчур длинная челка набок; на поводке шустрый такс, и кеды у обоих исключительной яркости.

Еще видела двух близняшек – сидели под церковью прямо на парапете – одна красила губы, вторая уткнулась в ноутбук, чудесное сочетание умной и красивой, хрестоматийное даже.

Диалог двух работяг-уборщиков за час до начала большого светского мероприятия:
- Я в жизни не видел таких пидарасов!!

По экспрессии пролетариат, безусловно, даст сто очков вперед хипстерскому сообществу.

Возле круглосуточного Сільпо, по бордюру, обходя подмерзшие лужи, взад-вперед расхаживает юноша в классической шапочке в обтяжку, такой вот себе архетипный па-цан-чик, и, взволнованно отмеряя рукой фразы, говорит трубке:

- Просто Алла Пугачева поет попсу, а Земфира рок! Понимаешь? Вона круче. У нее такие песни, вона ваще перепевала Цоя, вона крута, короче.
Молчит и веско добавляет:
- Я рок просто раньше не любыв. Теперь именно рок, значит. Рок, и из старой эстрады.