Парочка в кофейне. Он в свои 20 лет видал виды, успел разочароваться в жизни («к сожалению… в наше время… «), понять, что люди – ничтожества. Словом, 20 лет человеку. Ну может, 21. Она – восторженная, худенькая, влюбленная, коротко стриженная. Примерно тех же лет. 

Парень (обвиняюще-снисходительно). Ты целыми днями смотришь сериалы, ты поэтому ничего не успеваешь и ничего не делаешь!
Девушка (робко, защищаясь). Ты тоже смотришь!
Парень (заводясь). Я смотрю? Я посмотрел «Как я встретил вашу маму», закончил и больше не смотрю!
Девушка (еще больше робея). А «Сверъестественное»?
Парень (победоносно). «Сверхъестественное»? Тю, я третий сезон закончил и больше не смотрю. Я один раз в неделю сходил в кино, а ты каждый день смотришь сериалы.

Девушка сокрушенно молчит. На барной стойке включают кофемолку, парочка продолжает говорить, но некоторое время ничего не слышно. Затем наступает пауза.

Парень (мягко, почти нежно). Ты, конечно, не бездарь, но и таланта у тебя нет.
Девушка с готовностью вздыхает.

(Вот я думаю, подойти ей сказать, что он козел, или сама поймет лет через пять….)

Вечерние пробки идеальны для скоротечных встреч
Я объясню:
Щадящий красный свет стоп-фонарей автомобилей, тормозящих в пробке,
делает женщин за рулем загадочными и непривычно красивыми
Морщинки, синяки, неровности стыдливо прячутся (фотографы подтвердят)
И в ветровом стекле виден только профиль
Ну и, конечно же, руки на руле
И никаких следов забот, мужей, детей и прочего того, что старит
Сплошные формы, а содержание додумаете сами.
Такой вот врез фантазии в реальном мире.

Как если бы выходить из подъезда, и увидеть краем глаза, уже захлопывая дверь, что из почтового ящика вываливается веревочная лестница, и по ней вниз спускается некто в красном колпачке, заспанный и недовольный – и пройти пару шагов потом по инерции, затем сказать самому себе: «Показалось», затем вернуться все же, чтобы увидеть, что никакой лестницы нет, и постоять, бурча себе под нос, как будто с облегчением : «Показалось!», и выйти снова, и, завидев краем глаза что-то очень красное и маленькое, остановиться и бояться обернуться, и слышать, как громко сердце стучит в уши.
Чего боитесь вы?

Что колпачок вам показался?
Или того, что он там все же есть?

В адскую летнюю жару кот Йонаш возлюбил ванную комнату – за прохладу, полумрак и уединение, все то, чего так алкает городской кот, утомленный людьми, солнцем и эпохой.

Прошло время, уже давно не жарко, даже и наоборот, но кот Йонаш из каких-то ностальгических соображений (как и все диктаторы, он сентиментален) хранит верность ванной комнате и раз в неделю ходит туда спать.

Зайдешь, бывает, вечером, включишь свет – а с коврика на тебя моргает сонный, недовольный кот: «Че ты тут забыла, мать?».

Еще животное носит с балкона в зубах осенние позабытые листики и тщательно препарирует их посреди комнаты. Листики на балконе почти уже закончились, но это и понятно – осень на последнем вздохе.

Зима подползает, черт ее возьми.

Некто годами собирал разумное, доброе, вечное. Сам, случалось, недополучал, отрезал от собственной пайки, экономил где мог – буквально крохи вытряхивал.

Складывал, сортировал, перебирал, чтоб не загнило. Ночами мечтал – как оно будет, потом-то.

Набрав изрядный объем, одной ночью вышел на улицу и ходил по городу, и сеял накопленное, счастливый и глупый.

На следующее утро на его дом упал космический корабль, и он так и не узнал, что ничего не проросло.

Климат не тот, ну и кто ж зимой сеет-то.

Про космический корабль я наврала, конечно, из милосердия.

Неслучившееся

возможно, мы могли бы действовать так – ты бы ушел на войну, а я сидела бы дома, возле окна, пряла бы что-то там или вязала… молча сердцем замирая, смотрела бы в никуда, ждала бы звонка почтальона – вестника счастья, вестника горя, носителя весточки от тебя, словом, я бы ждала, а ты воевал бы там с кем-то, неважно, и думал бы, думал бы, думал бы про меня. Возможно, дело сложилось бы следующим образом – ты смертельно больной, отравленный старости Молохом, я сижу у кровати, держу тебя за руку, мы смотрим друг другу в глаза, капли твоей жизни на полу, времени нет – врач сказал, нам осталось несколько часов, а может, минут, а может и дней, кто его знает, но все это время, безусловно, мы проведем вместе, наедине, без всяких побочных мыслей и идей. Возможно, могло бы случиться иначе – мы рядом с тобой, над какой-то задачей, нахмурены, увлеченно, говорим отстраненное, про жизнь, про микробов, про бога, про… пропасть бесед, мне пять, тебе шесть, тем разговоров не счесть, целая пропасть бесед, мы падаем-падаем-падаем, моя рука в твоей, конечно же, на много-много лет но дело все в том, дорогой, что мир, предоставленный нам с тобой в этом вот воплощеньи, предполагает собой столь паршивое расположенье звезд, что лучше нам и не тянуть эту карту – все равно все пойдет не так, все насмарку. И потому даже думать не смей смотреть на меня из-за соседнего стола, я прошу, спрячь глаза, не вздумай мой номер, не стоит цветы, не пробуй сказать мне, что без меня ты не ты – давай-ка отложим наше объясненье на следующие сто лет – такой пустяк, встретимся тут же, до встречи же, нет, не провожайте меня. Не надо.

Бережливая

Привычка ее хранить всякие интимные мелочи (свойственная всем женщинам, собственно – только полистайте-ка архив смс в ее телефоне) приводила к массе всевозможных осложнений, с учетом того, что она не любила нигде задерживаться подолгу и часто переезжала. В чемодане у нее хранилось несколько плюшевых мишек, целый набор разномастных прядей волос, аккуратно завернутых в тонкие бумажки; мешочек песка с черноморского побережья, мешочек песка с берега озера под Киевом, и еще мешочек, песок там был с одного пустыря, неважно. Платье с выпускного, туфли с первого сентября в институте, порванная футболка сами-догадайтесь-откуда, пачка писем, толстенная распечатка переписки (вдруг интернет пропадет), чья-то рука, чье-то сердце, головы там тоже встречались, записки, фотографии, камешки, ракушки, билетики, обрывочки, обгрызочки, обкусочки, мало ли что. Еще в фамильном шкафу она хранила несколько скелетов, которые, собственно, уживались довольно мирно, и даже не гремели костями в ответственные моменты – хотя один там был довольно зловредный и пытался даже иногда и завывать, но соседи его обрывали, шикали на него. «Нехорошо», - говорили они. – «Нехорошо».

Ночью

По ночам, чуть позже темноты, к ней приходят демоны – рассаживаются вокруг постели, раздирают тело на части, чавкают, пальцы облизывают. Угомонившись, чистят кожистые крылья, а потом выходят один за другим на балкон и улетают – взгромождаются неуклюже на перила, падают вниз, летучими мышами обращаясь, черные тени, то ли есть, то ли нет. Она лежит и смотрит в потолок, и думает одну и ту же мысль, что опять постеснялась спросить, было ли вкусно. Дело не в издержках воспитания, как вам могло бы показаться, просто ей это важно. Девочки… они такие мнительные.

I belong to nobody

Подземный переход на площади Льва Толстого полон грязи, пыли и куда-то спешащих людей – здесь пахнет сыростью, застарелым несчастьем и подувядшими цветами, здесь вечно бродят бомжи, и много нищих, и я всегда стараюсь проскочить его побыстрее. Спускаюсь вниз, огибаю попрошайку на инвалидной тележке, проскакиваю мимо витрины с пышными свадебными облаками – дешевый атлас, люрекс, перья; обхожу людей с пивом, прохожу мимо бабушки с остановившимися глазами – она в платочке, она не просит подаяния, просто молча сидит у тарелки для денег и смотрит в стенку. Поднимаюсь по лестнице мимо второй старушки, худощавой, беловолосой и аккуратной, она сидит почти на выходе из перехода и играет на баяне, и я так же на ходу думаю, что это пока что единственный радостный персонаж в этом переходе. Доиграв мелодию, худощавая старушка бережно откладывает баян, а потом достает из своей корзинки купюру, спускается вниз и кладет эту купюру в тарелочку той самой бабушки, которая смотрит в стенку. И даже что-то ей говорит. Я не знаю, как закончить эту историю. Наверно, так – сегодня я видела девушку, в белом романтическом платье до пят, а под ключицами у нее была татуировка: “BELONGS TO PAKHOMOV”.

Снайперы имеют право на ошибку

Поздний вечер, в воздухе намек на лето, и каштаны пахнут. Черный кубик-внедорожник перекрывает движение в узком проезде между Мандарином и Бессарабкой. Из машины живо вылазит охранник, бежит вперед, открывает боссу дверь в его автомобиле, безликом до пошлости мерсе. Босс вылазит, движется вперед как миноносец, охранник идет за ним, озирается.

Босс в серо-бежевом дорогом костюме, кремовой рубашке, стрижка короткая. Охранник в точно таком же серо-бежевом костюме, кремовой рубашке, стрижка короткая (это чтобы снайпер издалека перепутал, да?). Идут вглубь Мандарина.

И я думаю - человек вот старался, работал, зарабатывал статус, врагов и деньги. А костюм у него все равно как у его охранника...

или у охранника костюм как у босса?

вот ведь диалектика

Охранник существо

Новообращенный охранник в дорогом большом магазине до боли мил и неуклюж – он так таинственно шепчет в рацию, так моляще выглядывает подозрительных – ну укради же, укради что-нибудь на моих глазах, дай мне шанс, шаааанс, шааааанс… Его туфли так щемяще остроносы, и шея никак не совпадет с воротничком рубашки – кто-то из этих двоих всегда преувеличен.

Обрастая годами и опытом, он успокаивается, становится нетороплив, не так вопиюще противоречит интерьеру, но, все же, все же, таит в нарочито спокойных движениях острый охотничий интерес, шаря глазами по залу, готовый коршуном сорваться на мышку-вора, дерзнувшего утащить в свою нору флакончик духов. или шарфик шелковый, или иной сакральный объект.

После окончания смены, на закате, охранники собираются стайкой на ветку, где и сидят, болтая ногами. Курят, вылизывают друг друга, ищут вошек, смеются, едят бутерброды. Иногда какой-нибудь молодой, с желтым ободком вокруг клюва, зазевавшись на проходящую под деревом девушку, потеряет равновесие и заполощет крыльями, стараясь удержаться – соседи хохочут, слышится одобрительный матерок, молодой смущенно устраивается на ветке, сплевывает в сторонку.

Потом они еще немного шебуршатся, а потом спят, и даже видят сны.

Насчет снов я не уверена, впрочем.

Предназначение

Лярва (лат. larva — привидение, маска, личина) — чудовище, обитатель ада, порождение духа, не получившего должного погребения. Лярва бродит по ночам и насылает на людей безумие. Дыхание лярвы ядовито. У славян: злобный женский дух, любящий хулиганить. Способен вселяться в женщин, и тогда они становятся гулящими и распутными девками.

Не то, чтобы Настеньке хотелось стать лярвой – просто так сложилась жизнь, просто таким было ее предназначение, такой вот родилась, ей так и объяснили, Настенька, жизненное задание твое высасывать соки из тех, что с даром, а почему таким тебя наградили – не знаем, не нашего ума дело.

Так вот жизнь и идет, от одного к другому, высасывает подчистую, старается, способности у нее даже к этому обнаружились, ее хвалили и представили к какой-то там грамоте, но выдать еще не успели.

Настенька помнит первого – сероглазый такой, молодой совсем – потом, после Настеньки, сделал  к а р ь е р у, и даже, говорят, женился, и про детей речь шла, но какое это имело значение, после Настеньки, после Настеньки он все равно совсем как мертвый был, силы жизненные закончились, доктора тут бессильны, и причем здесь карьера, никакого значения, талант у него пропал, не видел ничего (а зрение при этом прекрасное), и тут ведь как: умереть - и то не так плохо.

Настенька румяна, быстроглаза и без возраста – такой вот бонус у нее – вечно ей около 27, не юница, не возрастная – привлекательная такая девица, росту среднего, черты лица правильные, глаза темные, волосы в каштан крашеные, кожа светлая, сама изящная, голос тихий, шепотливый голос.

Она так страдала – после восемнадцатого – очень уж жалко было таланта его, талант у него был редкостный, он радость делать умел, а это мало кто, и она жалела, очень жалела, а что ж поделать, куда деться от предназначения.

К сотому успокоилась, а тоску после выполненных глушит просто, по-женски, безудержной вакханалией покупочной – скупает все подряд, безудержно, туфли-сумки-одежду, денег не жалеючи, да и у нее всегда деньги есть, никогда не заканчиваются, такие условия. Одежду потом выкидывает, дарит иногда – почти никогда ничего себе не оставляет.

Сны у нее страшные, да и не помнит она их, но раз в месяц, в пятый лунный день, захаживает в гости к некоторым бывшим заданиям – так, посмотреть, чем живут, да и живут ли – но никогда ни с кем не делится и вообще скрывает такую слабость свою.

Временами встречается с такими же – без возраста, без биографии, без определенного рода занятий – просиживают молча вечера в кафе, расходятся, не созваниваются никогда – а все ж легче, когда есть кто-то такой же.

Еще раньше писала письма космосу – просила, умоляла, требовала, чтобы освободили ее от задания, чтобы сделали обыкновенной. Пусть смертная – да какая же разница – но сил нет.

Предлагала как-то поменяться, да я не стала.

Хотите?

Жадная

«Вы же понимаете, милый мой, что степень моего благорасположения к человеку – как, впрочем, и у любой другой особы женского пола – измеряется в желании ему отдаться? Вы ведь знаете, мы, женщины, любим, любим талантливых.

Дорогой мой, разговаривать с женщиной и ее не хотеть – неприлично. Джентльмены не ведут себя так. А посему, милый, извольте – не скрывайте свои желания, не прячьте их стыдливо в кулак, не маскируйтесь.

Любезный, что значит – молоды? Да ведь Красному барону не было и 27, когда он ушел в последний свой полет. И я уж не буду вспоминать про Лермонтова. А Маяковский? Помилуйте, Гайдару было 15, когда он впервые. И ничего, что я ждала – не так и долго, чуть больше двадцати лет. Он все равно все это время думал только обо мне.

Нетерпеливые мальчики. Нетерпеливые»

Не надо верить почте

Она всегда была очень осторожной, а потому отдаваться ему она решила по кусочкам, не спеша, не торопясь, обстоятельно и с толком – чтобы было время подумать.

Каждый день, к девяти утра, шла на почту и отправляла в конверте по давно выученному наизусть адресу что-нибудь очень личное, оторванное с любовью и некоторой душевной болью. Завертывала в тонкую плотную бумагу, обвязывала ленточкой, взвешивала, платила, шла домой или по делам, всякий раз немного переживая – дойдет ли? Не подмокнет по дороге? Не затеряется?

Приемщицы ей улыбались.

По вечерам созванивалась, уточняла, что пришло, вписывала в специальный блокнот, вела учет.

Она утончилась, очень похудела, несколько раз ее не замечали в метро и били дверью – и в кафе официанты долго несли заказ, а то и вовсе забывали про нее. Выглядела вместе с тем прекрасно – юно и свежо – просто как-то очень прозрачно. Много думала, мысли были тяжелые и просвечивались сквозь кожу, и некоторые наблюдательные люди приостанавливались на улице, смотрели ей вслед. Качали головой, шли дальше по своим делам.

Одним утром на почте ей стало нехорошо – там так душно, на почте – и она присела в уголке на табуретку,  а приемщицы потом по случайности положили ее в картонный ящик и упаковали, а потом так и отправили, только по какому-то совсем другому адресу, а там получатель сразу сказал – не моя посылка, какая-то ошибка, и отправил ее обратно, только на почте снова перепутали, и отправили ее и еще куда-то, и там тоже посылка куда-то не туда пошла, вся в штампах коробка, вся в перечеркнутых адресах, перемещается между почтовыми отделениями по траектории непредсказуемой, все почтальоны про нее знают, никто уже и носить не хочет, но ведь работа идет, посылку нужно доставить, никто ведь и не знает про ошибку, про то, что где-то там кто-то очень ее ждет, потому что у него в руках только несколько ее кусочков, а ведь нужна она вся, полностью, от и до, целиком.

Тебе не кажутся кролики

только что в Кельне, в центральном районе, видела на газоне двух бурых диких кроликов - паслись себе в кустах при лунном свете, щипали травку, наслаждались моционом. Посмотрели на меня строго и свысока - а я, я чуть не прыгала от радости - потому что кролики в Кельне, ночью, при луне - да и другие поводы для радости у меня были, но промолчим.

я их даже сфотографировала. но, по зрелому размышлению, решила фотографии не выставлять, поскольку не хочу раскрывать месторасположение лужайки - да и как-то такая эта штука, такая, такая, к чему фотографии, я и так этих кроликов помню.

иногда с некоторым ужасом понимаю, что на самом деле я помню все - и когда пробьет некий час (или тренькнет, или просто тихо звякнет, кто знает) - то все эти картинки всплывут в памяти, нахлынут невероятной многоцветности калейдоскопом, и я буду задыхаться от радости-ужаса-счастья-стыда, глядя на свою жизнь. похожее чувство, бледный оттиск, словился в 17 лет, когда в больнице кололи морфий.

внешне открытый этот пост - до мяса вроде как открытый - на самом деле не открывает ничего, что не хотелось бы показать, хотя и является чистой правдой, от начала и до конца впрочем

Носильщик мисс Дитрих

Носильщик мисс Дитрих редко исполнял свои функции более раза в день, большую часть рабочего времени он переносил других женщин,  с каждым годом все дороже оценивая свои услуги. Подумать страшно, за сто метров он запрашивал сумму, за которую иные с радостью прошли бы километра два, а то и три.  От клиенток все равно не было отбоя, и не потому, что он был хорош – (а он был!), а потому, что его услугами пользовалась сама мисс Дитрих. Женщины, самых разных мастей, юные, старые, хорошенькие и страшные, с резким мускусным запахом и сиренью ароматные, безумно богатые и почти нищие – все, все мечтали, чтобы их поносил на плече носильщик самой мисс Дитрих. Многие мужчины тоже были бы не прочь, но он не работал с мужчинами. Мисс Дитрих любила, чтобы он переносил ее из ванной в спальню. Она как-то обронила, что может заснуть только после его рук, и он немало этим гордился, хотя никогда бы не признался в этом даже  самому себе. Он прибывал к ней поздно вечером, на лаковом неновом лимузине, черно-бело нарядный в своем форменном фраке. Спокойно заходил в дом, минуя по-собачьи дружелюбного швейцара. Поднимался по лестнице на последний этаж. Останавливался у дверей ванной комнаты. Стучал и после негромкого «entre» входил вовнутрь. Бережно, но уверенно сажал мисс Дитрих, закутанную в халат, на свое плечо. И нес вниз, в спальню, где аккуратно укладывал в приготовленную постель. Укрывал одеялом, закрывал за собой дверь и быстро спускался вниз по лестнице, обходясь без пошлого насвистывания. Он никогда не брал с нее денег. Ведь это была сама мисс Дитрих.

Да стой же, мгновение, просто постой немножко

Впал в вечность – так неожиданно – взял и впал в вечность, всего-то лишь поговорил на перроне с одной случайной знакомой, поговорил, поцеловал руку, потом уехал дальше, а потом понял, дней через десять, что любит ее, и раньше любил, и всегда будет любить, но как теперь? Как искать теперь, если и фамилии нет? И даже возраст точно неизвестен. И только имя, Ася, какое там может быть полное? Анастасия – Асса – Василина? Мария-Маша-Мася-Ася? Может, и Саша, замаскированная детской шепелявостью?

В отчаянной надежде вернуть, повторить ту самую счастливую цепочку случайностей, ездил по тому же маршруту – в том же свитере, шарфом тем самым замотанный, и даже газету в руках держал за то число – скупил весь архив – нелепая попытка словить навсегда упущенный момент первобытной магией, той самой, жуткой, которая сама съест, которая кровь-кости-песок, глаза в пещере, кто-то снова не вернулся с охоты.

По ночам прокручивал в голове тот час – слова, щербинка на верхнем зубе. Проводник объявляет: займите свои места, граждане. Руку жмет на прощание.

Потом вот еще что сделал – взял да и расклеил по всему маршруту объявления: мол, милая Ася, я вас люблю, отзовитесь? Еще и корил себя – дурак, дурак, почему раньше нет?

Потом доклеил объявления в своем городе. Потом в том, куда ехал. Потом обклеил все дома в городе еще раз. И еще раз. Ведь вдруг не заметит?

Сидел по ночам в квартире. Писал объявления. Думал.

А потом взял да и впал в вечность.

Опять весна не вовремя

По утрам расстреливал птиц из окна из рогатки, случалось, что и палил из нагана. Выкинул из дома все пластинки, сгреб в мешок и вынес. Телефон отключил, мобильный выбросил. Стучали – не открывал. Книги скотчем перемотал – те, что опасные – и шкаф еще скотчем обмотал, чтобы ненароком не свалилась какая подлая. Делал сто приседаний, отжимался. Холодный душ. Не ел. Эта невероятная тоска от весеннего щебета птиц за окном сведет с ума кого угодно.

Разговор

- Давай договоримся сразу так – ты только не умирай. Даже думать не смей. Взяли глупую моду некоторые – чуть что, так и выскакивает из них жизнь, летят себе на небо. На небо легко. На небо каждый дурак сможет. Ты вот тут попробуй справься.

- Я вот что тебе скажу – там на небе, конечно, хорошо. Хорошо, славно, мило. Душевно, мебель там такая, прованс, ну знаешь, в белое крашенная. Пахнет приятно, и такую музыку по вечерам играют! Слезы наворачиваются. Опять же, воздух хороший там.

- А вот справиться можешь только на земле. На небе не поручат. Там не создаешь, там живешь. Хорошо живешь. Но создавать можно только на земле. А на небе нет. А с неба мало кого на землю берут. И редко так берут, очередь гигантская, ждешь столетиями. И ждут. Ждут как миленькие! Один все плакал – я не успел! Я не успел! Мне столько еще надо было!  Кто ему виноват. Думал бы раньше. Ему четко сказали – не трать время на чушь. Не трать.

- На небе времени нет. И часов поэтому тоже. И от этого многие скучают. Знаешь, приятно, когда что-то может закончиться.

- Я тебе честно скажу – вечность – это так скучно!

Житомир

Между тем, она говорит: поехали в Житомир.

Чуть что, так сразу – в Житомир, в Житомир! Там, говорит, все есть. 

Такой вот город. Если что потребуется, надо желание загадать, и оно там мати… мате… материализуется.

Не смейся, говорит. 

Она вскакивает с кровати, шагает туда-сюда по комнате. Размахивает руками. Рассказывает. 

Нужно шелку редкого? В Житомире, за углом, улица Московская.

Книги старые? Житомир. 

Там, говорит, и прищепки деревянные на углу. И ягоды сухие. И еще там всегда исполняется все-все-все, что не пожелаешь.

Ну что ты смеешься!!

Там разлом коры. Да! Да! Разлом коры. Провоцирует такие явления. Па-ра-нор-маль-ные. 

Она кипятится и чуть не плачет – ну почему я ей не верю?

А я улыбаюсь и смотрю на нее. Люблю, когда сердится. И когда болтает так. И когда размахивает руками. Ну люблю. 

Она садится. Смотрит исподлобья. 

Поедем в Житомир. Конечно, поедем в Житомир. Ну что ты. Ну конечно. Поедем.

Известили

Как-то раз к ней позвонили в дверь и говорят – у вас под домом река, готовьтесь, завтра уплывете. Распишитесь, вот уведомление. Ручку суют. Бумажку какую-то. А время – пол-седьмого утра, она спросонья завернутая в одеяло, стоит на пороге, ничего не соображает – какая река, мол? Что за чушь, какая река, вы кто такие вообще? Те уже откуда-то с первого этажа – вот так далеко успели спуститься – кричат: ну завтра и увидите, мол. Какая река? – она стоит некоторое время на пороге, потом закрывает дверь, разворачивается, идет на кухню, ставит кофе. Выходит на балкон, там улица, спуск, машины, парк напротив. Центр города. До реки километров десять. До моря 880 километров. Она там была два года назад. Волны. Пирс. Небо. Она выпивает кофе, потом одевается и идет на работу. День проходит как обычно – никак, перерыв от перерыва, разговор от разговора, она рассказывает в курилке, но особого ответа нет – все как-то молчат, не смеются – несмешная история. Звонит другу, и еще другу, и подруге – и один говорит: «забей», а второй переживает, что она, дура, где-то поставила свою подпись, а подруга говорит быстрым шепотом: «я с Антоном ужинаю, срочное что-то?». Она говорит – нет, несрочное, кладет трубку. Вечер, темнеет. Она едет с работы, заезжает за бутылкой белого, кусок сыра, хлеб. Пьет вино. Выходит на балкон. Думает – ну что за чушь? Ложится спать. Долго не может заснуть. Потом проваливается. Просыпается среди ночи от того, что дом покачивает. Пахнет сыростью и кирпичной крошкой. Она лежит. Улыбается. Слушает тихий скрип. Засыпает. Утром она выходит на балкон. Там море.