Слактивизм, он же кликтивизм, обозначает всем знакомый феномен, когда вместо того, чтобы выйти на улицу с плакатом, человек ставит свой плюс-один под фотографией этого самого плаката в соцсетях. Интересно, если бы при этом с карточки голосующего списывалось бы 5 копеек, были бы интернет-петиции так же популярны?

Недавно размышляла о том, что обычный голос – за или против – в наших краях девальвировался, и толку от этой демократии, если у нас инфляция общественного мнения: голос в Германии или голос в Украине – есть же разница?

Оттого приходится подкреплять свое мнение материальной составляющей, чтобы добавить ему вескости. К примеру, я голосую за мелкий бизнес, покупая утром кофе в кофейне на колесах, вместо того, чтобы сварить его самостоятельно. Раз пять в прошлом году голосовала за Wizzair, и в этом году намерена. Давеча вот с Машей Н. обсуждали, что, закупаясь в Сильпо, мы поддерживаем украинских поэтов, и даже и не украинских тоже – а также некоторые литературные фестивали.

Впрочем, от этого побочного эффекта я не в восторге.

У каждого свой способ пожать руку знаменитости – и я голосую своими 99 i-центами за Remember the time Майкла Джексона – хотя он и умер, но у него же остались дети, пусть им пригодятся мои 99 центов.

Я смотрела его впервые в 92 году, в Москве, в квартире у подруги, у которой уже был цветной телевизор – присутствующие 13-летние девицы, помнится, обсудили, что Майкл, очевидно, не умеет целоваться – деревянный какой-то, а героиня не очень-то танцует, и вы поглядите, девочки, на ее бедра, ну хотя грудь у нее большая, да, но, впрочем, это все лифчик.

А потом мы все гадали, кто когда выйдет замуж – это просто, вешаешь обручальное золотое кольцо на волосок и опускаешь в стакан, и считаешь, сколько раз стукнется об стенки стакана. Хорошее время после школы, примерно 4-5 часов дня, когда занятия в школе закончились, а родители еще не вернулись домой. До сих пор люблю – и так же до сих пор вечером в воскресенье что-то щемит, хотя мне давно не надо в школу утром.

Мальчики в это же время на чьей-то конспиративной квартире смотрели родительскую порнокассету и спешно перематывали на то же место, когда кто-то вставлял ключ в дверь.

А теперь все куда проще, и дети могут спокойно посмотреть порнографию в Интернете – поэтому я и люблю прогресс.

Прогресс расширяет свободу.

Зашла я вот в гости к Маше Н., на минуточку, и она сразу попросила меня помочь стол из коридора в комнату вынести, потому что Маша практичная. У нее и кот худой и интеллигентный, любит литературу; и посуды грязной в раковине никогда нет, и бусы все развешаны на крючках в специально отведенных местах.

Так вот, Маша попросила меня помочь стол перенести, и вот отодвигаю я стол, а там – мышь, а точнее, ее труп. Неновый уже, мумифицированный, усохший. Отлежался.

Ну я, конечно, повизжала, а потом и Маша тоже повизжала, а кот Мирон обрадовался, потому что думал, что насовсем мышь потерял, а тут она нашлась вдруг, так удачно.

И вот мы кончили визжать, и Маша пошла за веником и совком, и вот уже когда мышь заметали в совок, стало неожиданно ясно, что это мышь ненастоящая, а игрушечная, причем фиолетовая.

Некоторые вещи иногда так неожиданно меняются, если рассмотреть.

Про подделки

В любом городе стараюсь попасть на барахолку, поскольку считаю их концентратом городского духа, но –

но упаси боже от барахолок официальных, причесанных и выхолощенных, распятых в глянцевых путеводителях со всем возможным тщанием; жизни в них столько же, сколько в лакированном срезе можжевельника, ставшего жертвой охотников за сувенирами.
Вообще-то говоря, сувениры эти – еще так коробочка смерти, сплошные на-грани-вымирания, можжевельник, кораллы, слонам вот тоже нелегко… Сама концепция сувенира – ненужная мелочь, купленная (или отломанная, или украденная) на память – порочна. Вещи должны быть уместными, у вещей должна быть задача, вещи должны работать – и семья старомодных фарфоровых котиков на полочке в моей гостиной со мной полностью согласна. Место, заполненное сувенирами, уныло и затхло дышит, я боюсь таких мест.

В любом городе стараюсь попасть на барахолку, поскольку считаю их концентратом городского духа, но –

но упаси боже от барахолок официальных, причесанных и выхолощенных, распятых в глянцевых путеводителях со всем возможным тщанием; жизни в них столько же, сколько в лакированном срезе можжевельника, ставшего жертвой охотников за сувенирами.

Вообще-то говоря, сувениры эти – еще так коробочка смерти, сплошные на-грани-вымирания, можжевельник, кораллы, слонам вот тоже нелегко… Сама концепция сувенира – ненужная мелочь, купленная (или отломанная, или украденная) на память – порочна. Вещи должны быть уместными, у вещей должна быть задача, вещи должны работать – и семья старомодных фарфоровых котиков на полочке в моей гостиной со мной полностью согласна. Место, заполненное сувенирами, уныло и затхло дышит, я боюсь таких мест.

Киевским блошиным рынкам эдакая беда пока что не грозит – большая часть посетителей барахолки на Петровке – вполне успешной реинкарнации Куреневской – приходят сюда по делу: одеться, купить запчасть для автомобиля, обновить посудный ряд, поговорить опять же, пообщаться, вздохнуть кому-то о трудных временах.

Да, разогнанная Куреневка, вылупившись заново на мосту, расползлась и разрослась – каждые выходные сюда приходят новенькие – робкие бабушки, показательно бодрые дедушки – сумки на колесиках полны сокровищ, бережно замотанных в газеты; многоопытные берут с собой складные стулья, зонтики от солнца, бутерброды. Товар для покупателя заворачивают в многократно стиранный пакет, уже и полинявший от времени – пакеты получше берегут для дома.

Обычная цена тут рубль или сколько-дашь, торг уместен, претензии к качеству считаются дурным тоном. Медицинские банки, авоськи, обломки часов, подшивки Крестьянки, каталог Отто, молотки, графины, велосипеды, ролики – музей одного города и многих прошлых жизней, возможно, счастливых и уж точно похожих. Останки этих жизней на земле, вперемешку, и люди, торгующие ими, живут по-прежнему тридцать лет назад, – и потому на неприлично новый порш кайенн, пробирающийся сквозь толпу, смотрят не больше чем на самолет в небе, это слишком далеко.

Я только думаю все – чем будут торговать на барахолках лет тридцать спустя? Ведь нынче никто так не делает – чтобы вещь служила сотню лет.

Те же пакеты сейчас – и трех стирок не выдержат, поди.

Несмотря на жару, кот Йонаш любит лето. Летом летают мухи, кот Йонаш любит мух.

Он бережно прихлопывает самую крупную – легкая контузия, не больше, - затем немножко бьет ее по щекам, приводя в чувство, затем носит муху по квартире, держа ее бережно в зубах, чтоб не поломалась раньше времени.

Мусолит задумчиво, жует, потом выплевывает. Смотрит, размышляет. Трогает осторожно лапой, проверяя, жива ли. Если жива, подталкивает лапой, будит в мухе волю к жизни.

Покойницу оставляет на ковре, кушать мух кот брезгует.

Сейчас вот ушел на балкон загорать. Лето!

Да, я уверена, точно, так все и было,  ты уплыл на летучем голландце, спьяну поставив нелепую подпись.  И ровно ближайшие сто лет мне остается одно лишь занятье: поселиться на пристани, закупить полсотни белых платков и тревожно махать каждому кораблю в бесплодной надежде, что твой контракт истекает. А в промежутках, коротких и долгих, плясать дурной свинг босиком на скользких досках причала, черных от времени и соленой воды.

Я прослыву среди местных сумасшедшей старухой, поделом, справедливо. И даже боюсь сосчитать все те огрызки, что будут слетаться ко мне – дети, они так жестоки.  И год за годом, лето за летом, полсотни платков, солнце иссушит меня.

И я боюсь одного – что когда твой корабль покажется там вдалеке, я буду такой старой, а ты, молодой,  не узнаешь меня. Или, что хуже, – узнаешь, уж лучше мы снова родимся.

Договорились?