На днях в гости заходила подъездная кошка. В подъезде она проживает с конца прошлого года: вначале скромно ютилась на батарее в углу – мол, зашла на минуточку, лапки озябшие отогреть, передохну и уйду, с котомочкой заплечной, в стужу, холод и мрак.

Теперь-то, конечно, уже обнаглела, построила весь подъезд и квартирное агентство, которое в подъезде располагается – наладила постоянное питание, спит днем на креслах в агентстве, а временами валяется в подъезде на той же батарее, с выражением: «ходют-тут-всякие-понаехало-ото».

Уже ясно, что кошь глубоко и надежно беременна, и в агентстве уже обсуждают, как будут пристраивать котят, а сама мать-одиночка задумчиво патрулирует подъезд в поисках лучшего места для будущих родов, вот и к нам зашла, выделив минуту в своем занятом расписании.

Деловито подвинула ошарашенного Йонаша плечом, огляделась скептически: «Мдаааа, шкаф придется подвинуть, детям тесноватенько будет, конечно, но ничего, ничего, сойдет, а вы, мужчина, кто вообще?».

Кот Йонаш сделал все, что мог, – распушил ирокез на голове, поднял лапу повыше, очень грозно зашипел и даже вроде взвыл чуть-чуть.

Кошка всю эту драматургию проигнорировала, деморализовав Йонаша окончательно – кот ретировался на подоконник, откуда подглядывал через штору, обиженный и расстроенный. 

Пришлось попросить ее выйти – вежливо, но строго.

«Да я, собственно, так, на минуточку», - оправдывалась напоследок.

Nothing special

В детстве, помнится, завидовала двум умениям – читать на ртутном градуснике температуру и еще стряхивать этот самый градусник с целью обнуления – ни то, ни другое не давалось мне, несмотря на все мое усердие и желание – последнее, впрочем, было тайным. И, конечно же, на плановом осмотре в детском лагере, дети поставьте градусники, дети какая у вас температура, сейчас все подойдут к Марии Павловне и скажут температуру, как же, скажут, расскажут.

С тех пор все несколько поменялось, градусник читаю я как раскрытую книгу – а если б и не могла, то who cares? – но некоторое опасливое отношение к данному предмету сохранилось, достаю его всегда бережно, двумя пальцами, и, стряхивая залихватски не в меру вытянувшийся столбик, давлю в душе тихий шепот «вдруг-не-получится».

Еще я долго не могла разобраться со стрелками часов – непонятно было, какое они имеют отношение к строгим лаконичным цифрам электронных часов – тут-то все было ясно и просто, потому цифры люблю до сих пор, в них есть порядок, несвойственный буквам.

С часами, правда, был еще и восторг от механизма, и от рубинов в нем – самовоспитание на Трех мушкетерах и прочих шерлоках давало знать, я долго носилась с планом выковырять рубины из какого-то позабытого механизма, с тем, чтобы… чтобы? Не помню.

Озноб, мазь Звездочка и кислое питье в постель, – вечно ты без шапки бегаешь, ворчит мама, точь-в-точь как тогда, только теперь по телефону, - заставляют маятник детства качнуться, перед глазами крутится стеклянный шар, в котором ледяная горка зимой, и шуба, подпоясанная ремнем; и план, что делать в случае ядерной войны, составленный одной бессонной ночью; и лучше книжки вечером ничего быть не может, и где-то там в этом шаре есть и я.

В это все полезно вглядываться, чтобы не заблудиться под одеялом реальности и не потерять себя – потому что, знаете, это так распространено сейчас, я вот постоянно натыкаюсь на чужих себя, позабытых, запыленных, полуживых – так и хочется стукнуть владельцам в окошко и сунуть пакетик, на, мол, твое, потерял.

Так ведь не возьмут, поди?

С тех пор, как в нашу с котом Йонашем жизнь вошло такое явление как диета, кот Йонаш и я ежедневно, а также ежевечерне, еженощно и ежеутренне, меряемся силой воли и присутствием духа.

Счет пока примерно равный. Так, методичными, хладнокровными истериками кот добился того, что на завтрак ему положена вкусная, калорийная консерва – сложно спорить в 6 утра с десятью отвратительно громко мурлыкающими килограммами, особенно когда килограммы эти топчутся у вас по животу в районе солнечного сплетения, старательно вдавливая лапы поглубже. Зато в остальное время кот почти безропотно употребляет в пище сухой, диетический корм («берите Hills, он вкуснее», - заговорщически рекомендовал мне ветврач).


Путь к такому согласию был долог и тернист: первое время, конечно, Йонаш сухой корм демонстративно не ел, изображая голодовку. Ел втихаря ночью, поскольку думал, что его не видно – его-то и вправду не видно, зато чавканье слышно с другого конца квартиры.

Теперь почти смирился, хотя по-прежнему бросается целовать ноги при любой попытке открыть холодильник. Похудел – в особенности в районе шеи, которую старается вытягивать пожалостнее: вот так взглянешь на верхнюю половину кота и кажется, что таки да, стройнеет – пока не окинешь взглядом общий грушевидный контур.

На днях украл у меня плавленый сырок. Ел на ковре.

Мне хочется верить, что он меня любит.

спор

И что же с того, что мы, а точнее, я и ты (это важно), вещаем совсем разным паствам? – говорю я. Своих я люблю: мягко ласкают их головы кончики пальцев моих. К твоим ты небрежен, они ведь все стерпят, они жаждут чуда.

Ты говоришь – неуместно двум сразу пророкам в одном этом мире, тем более, в обычной квартире в две комнаты с маленькой кухней. Ты говоришь, горячась постепенно, что так невозможно, что мы с тобой несем разное слово. И я сокрушаю умы, а он – мир спасает. И что…

Я говорю – садись же за стол, ведь остынет. И ты замолкаешь. Садишься.

Я улыбаюсь.

В городке Старый Самбор сорок минут тащилась за похоронным кортежем – обгонять покойника нельзя, поскольку-скольку, а несут его по главной улице, так положено.

Положено не обгонять, положено встречным машинам остановиться и пропустить, положено занавесить зеркала, положено закусить на кладбище в поминальные, положено положено положено.

Вы знаете, что у славян было в ходу откапывать похороненных через год-три-пять и перемывать им кости - а потом складывать обратно, конечно - из чего и родилось такое известное выражение?

Трайбализм, средневековье, языческие боги тихо дышат мне в шею – и разницы нет, что Европа через дорогу.

Да есть ли она вообще, эта Европа? Выдумки все, блажь, чепуха и ничего больше.

Истинно говорю вам, земля налетит на земную ось, и ждать нам осталось недолго.

Город Кельн, помимо весьма навязчивого собора – отовсюду его видно, маячит в любую погоду, буравит старательно острой верхушкой равнодушное небо, – так вот, помимо архитектурного этого памятника город Кельн славен еще и своими медицинскими клиниками, куда съезжаются небедные люди со всего мира, в особенности, конечно, из России и Арабских Эмиратов, равно как и Саудовской Аравии. В последних двух медицина слаба, зато много нефтедолларов, и заботливое государство отправляет граждан своих полечиться за границей.

Граждане шейхи выглядят довольно скромно – из бурнуса торчит угрюмый нос, обувь дешева, и разве что дорогие часы выдают финансовое положение героя – да угодливость сопровождающего, молодого человека из недавно местных, с портфелем и в дорогом костюме.

С женщинами дело обстоит иначе – при всей черноте одежд бросаются в глаза сильный макияж и украшения. Так, на пальце у одной восточной дамы в летах, ожидавшей своей очереди к врачу, красовалось кольцо тысяч эдак в двести долларов – и еще там были всякие цепочки и прочие мелкие детали.

Девушки вовсе не хвастают – подход исключительно деловой: если во время отсутствия супруг разлюбит путешественницу и укажет ей на дверь, то забрать она с собой сможет только то, что на ней надето – то есть, золота примерно на полмиллиона, перебиться хватит.

Одна леди, прибыв из тех краев на обследование, наотрез отказалась снимать с себя украшения перед МРТ – боялась, что украдут. Народ тут у вас живет бедно, пояснила она ошарашенным врачам, золотых украшений ни у кого и нет, долго ль до греха? В итоге под личное поручительство человека из банка, забравшего украшения на хранение, все же согласилась с себя золото снять.

А еще под отелем живут два бомжа, и сегодня они делили ананас – будь я советским политическим обозревателем, я бы раздула из этого факта серию аналитических статей, громящих капиталистические порядки – но я ведь не советский политический обозреватель.

из мельком подслушанного в клубе: "в последнее время в Киеве совсем исчез ЛСД"

Типаж, который водится исключительно в Европе, а в наших краях редок – состарившиеся подростки, покрытые морщинами хипстеры, худощавые, щеголеватые, в подвернутых штанах и в ярких свитерках, со стрижками вполне остромодными – но волосы при этом седые. Никаких попыток скрыть свой возраст, никто и не думает молодиться – ни пластических операций, ни косметики – просто возрасту не придают значения.

Видела вот такую пару – на двоих им за 120, суставы наверняка поменяли уже – здесь это принято – но очки в таких оправах, что и я бы не отказалась; у нее дерзкого вида каре, у него – чересчур длинная челка набок; на поводке шустрый такс, и кеды у обоих исключительной яркости.

Еще видела двух близняшек – сидели под церковью прямо на парапете – одна красила губы, вторая уткнулась в ноутбук, чудесное сочетание умной и красивой, хрестоматийное даже.

Диалог двух работяг-уборщиков за час до начала большого светского мероприятия:
- Я в жизни не видел таких пидарасов!!

По экспрессии пролетариат, безусловно, даст сто очков вперед хипстерскому сообществу.

Возле круглосуточного Сільпо, по бордюру, обходя подмерзшие лужи, взад-вперед расхаживает юноша в классической шапочке в обтяжку, такой вот себе архетипный па-цан-чик, и, взволнованно отмеряя рукой фразы, говорит трубке:

- Просто Алла Пугачева поет попсу, а Земфира рок! Понимаешь? Вона круче. У нее такие песни, вона ваще перепевала Цоя, вона крута, короче.
Молчит и веско добавляет:
- Я рок просто раньше не любыв. Теперь именно рок, значит. Рок, и из старой эстрады.