Шабадуба

Иногда, в редкие моменты удачной комбинации полстакана белого, электронного трэка в айподе, пол-девятого-он-не-позвонил, осеняет меня некое странное Знание – и в такие минуты я точно знаю, что и зачем, и восторг Знания распирает меня, но оно, это Знание, настолько огромно, настолько прекрасно огромно, что при любых попытках рассказать о нем из груди моей вырывается только тоненький писк, вот такой – пи ииииииииииааааааа

аааа

а

 - А ты знаешь, что Люцифер был ангелом?

- Да? - Маша закашлялась.

- Имя его переводится как светоносный. Он был сыном бога. Самым любимым. Самым талантливым. Таким талантливым, что он не мог не гордиться, - Лидию Андреевну было не остановить.

Машу категорически не интересовала речь Лидии Андреевны. Маша болела уже четвертый день, приятной затяжной простудой, когда нельзя ходить в школу, но можно валяться в постели с грудой книжек, делая редкие вылазки на кухню за чаем и бутербродами с вареньем. Машу не интересовало мнение Лидии Андреевны, лечащего врача из поликлиники. Но Лидия Андреевна случайно углядела в груде книг у кровати книжку Трон Люцифера и теперь пересказывала Маше то, что она и так сама знала.

- Лидия Андреевна, - Маша запнулась.

- Да-да? – рассеянно отозвалась Лидия Андреевна. Она внимательно вглядывалась в бликующий градусник.

- А что случилось с другими?

- С кем другими?

- Ну, с другими.. что случилось?

- Погоди…., - Лидия Андреевна наконец повернулась к Маше. – Ты про что?

- Сыновья бога… что случилось с другими сыновьями бога? – терпеливо повторила она. – Люцифер упал на землю. А что с его братьями?

- А почему ты решила, что у него были братья? – удивилась Лидия Андреевна.

Маша не ответила и натянула одеяло поближе к подбородку. Лидия Андреевна помолчала, и решила не настаивать. Она сняла белый халат, помыла руки, упаковала свои инструменты в саквояж, вышла в коридор и одела пальто. Маша молча вышла следом.

Она стояла, прислонившись к косяку, где шли зарубки ее роста: от того года, когда ей было пять – они только переехали в эту квартиру – до нынешних 12 с половиной, стояла и молча смотрела на врача.

- Но ты все-таки полощи горло, не забывай, - сказала напоследок смущенная чем-то Лидия Андреевна. – Закроешь?

- Конечно, - Маша подошла и повернула ключ. Затем постояла, прислушиваясь к шуму лифта, развернулась и подошла к балконному окну – отсюда было видно улицу почти до остановки метро

Некоторое время Маша стояла у окна и смотрела сквозь заиндевевшее стекло на улицу, в спину уходящей врачихи. Лидия Андреевна шла тяжело, шаркая, склонившись в левую сторону. Почувствовав взгляд Машеньки, она обернулась и подняла, было робко руку, что помахать, но затем смущенно опустила ее, и зашагала дальше. Очень скоро она скрылась за поворотом.

Маша тихо засмеялась и, встав на цыпочки, долго дышала на стекло, пока на нем не протаяло окошечко. Затем она заглянула в него и, затаив дыханье, долго смотрела – пока сгустившиеся сумерки окончательно не размыли все снаружи дома.

Там, в уголке балкона, заваленного старыми тряпками, на клетке, оставшейся от улетевшего два года назад попугайчика, в неумело сплетенном гнездышке из шерстяных ниток, под одеяльцем из кусочка меха угло шкварчал и тяжело ворочался крохотный люцифер.

Все началось-то собственно с того, что она решила медвежонка зашить. Старый медвежонок, летом пятого года подарен был дочке ее, а кем и когда – она вспомнить не могла, хотя с тех пор прошло не так и много времени, четверть века едва.

 

Дочь ее с той поры выросла, а она, она что, оставалась такой как есть, заморозилась во времени, случается и такое, да – случается, как и вся ее жизнь случалась, раз за разом, день за днем, случалась и все тут, и никто с этим ничего поделать не мог, даже если бы и сумел.

 

И медвежонок, плюшевый, нелепый, случайно упал ей в руки во время вечерней уборки, неплановой и редкой, упал, свалился прямо в руки с какой-то полузабытой антресоли, где пролежал лет пятнадцать, не меньше – смутно припомнила она. Был он понятно запылен и худосочен для игрушечного медведя – поскольку внутренности его – сгнившие слежавшиеся опилки – ссохшись, покинули тельце хозяина и ровным рыжеватым слоем устилали антресоль.

 

Она достала забытого с антресолей, брезгливо встряхнула от пыли, покачала на руках, забывчиво, не глядя влево, где, между телевизором и окном размешался вход в комнату дочери, давно ей не нужной. Медвежонок висел в ее руках жалким, сдавшимся комочком, из правой его лапки тонкой струйкой сыпалась коричневая пыль, и неожиданно она приняла решение.

 

Она разрезала мишку аккуратно по боковому шву, вытрясла оставшийся мусор, а затем, налив в таз теплой воды и разбавив в нем детского мыла, долго полоскала медвежонка в получившейся купели. Выстирав его, она разместила игрушечного на все еще горячей батарее, а затем подходила ежечасно, чтобы перевернуть непросохшей стороной к горячей поверхности.

 

Ближе ко второй половине дня, а точнее сказать, к вечеру, медвежонок высох.

 

И она набила выстиранное тельце заново – не опилками, но гречневой крупой, совсем чистой и сухой – набила, зашила, заштопала прорехи, и сразу стало видно, что медвежонок – очень даже еще симпатичен, и туг, и обаятелен, крепыш и лапа.

 

Сумерки сгущались. Мишка сидел на серванте, и мордочка его улыбалась, и шерстка топорщилась по-праздничному, и растопыренные лапки, казалось, готовы были обнять весь мир.

 

Она постояла, вглядываясь в обновленного, раскачиваясь с пяток на носки – была у нее такая привычка в моменты глубоких раздумий – а затем решительно подошла к окну и сорвала с него запыленные, пожухлые шторы.

 

В течение четырех часов она выскребла весь дом – мыла, оттирала, выжимала, закрашивала, чистила, пылесосила, гладила, перебирала, выбивала, замывала. По истечению этого времени, когда квартира сияла небывалой силы чистотой, а солнце за окном окончательно ушло до утра, она разделась полностью, аккуратно сложила халат, лифчик и трусы в стиральную машинку, засыпала порошок и нажала кнопку старт. Сама же присела на кухне и начала точить ножи – все, от самого большого, старого и в зазубринах, до маленького, крохотного, почти перочинного ножика.

 

Когда стиральная машинка писком возвестила об окончании программы, она встала, достала вещи из машинки, аккуратно развесила их по батареям, а затем вернулась в ванную, по дороге зайдя на кухню за теперь острыми ножами.

 

Она взвесила самый большой нож в руках, как бы примеряясь, а затем аккуратно вспорола себе живот, отковырнув пупок, и, медленно и задумчиво, вытащила все внутренности в большое ведро, следя за тем, чтобы кровь не забрызгала ванную – печень, кишечник, сердце, все целое, не покромсанное. После чего она вывернула содержимое ведра в стиральную машинку, запустила самый деликатный режим, и, усевшись на край ванны для удобства, заколола себе волосы надо лбом.

 

Глядя на себя в зеркало, чтобы не отклониться от линии роста волос, она аккуратно срезала верхнюю часть головы, откинула крышку черепа, и, макнув ватный тампон в тоник для сухой кожи, аккуратно промыла серо-желтый мозг. Затем, захлопнув крышку, тщательно скрепила голову по периметру разреза красной изолентой и, вздохнув, уселась в горячую ванную.

 

Спустя час машинка закончила стирку. Она, очнувшись от усталой дремоты, достала из нее промытую требуху и, аккуратно и сноровисто, заправила ее обратно в живот.

 

Она уже откровенно зевала, когда, сидя на кухне с чашкой чая, мерными крупными стежками зашивала разрез на животе.

 

Закончив, она ловким движением закинула свое тело на сервант и уселась рядом с медвежонком, сложив ноги по-турецки. Чуть-чуть поерзала, размещаясь поудобнее, а затем, усмехнулась и, откинувшись к стене, остановила свой взгляд на окне.

 

Светало.