Неизвестно, отчего она пожелала именно такую способность – получать оргазм от проезда по мостам (тут предполагалось написать "кончать", но прекрасное это слово все же еще не успело врасти в лексикон литературного языка, а потому оставим) – но даст ист факт, именно такое умение было у нее, редкостное умение, уникальное, неповторимое даже - потому что ей предложили выбрать именно из неповторимых умений. и кто знает, отчего ей пришло на ум выбрать именно это - ведь не объяснишь же такой каприз тем фактом, что жила она в городе на реке, и мосты эти проезжала по десять раз на день? ну, конечно, здесь есть небольшое преувеличение, но два раза в день, как правило, она реку пересекала, да, не будем отрицать.    выбирала между мостом патона и мостом метро, иногда ехала до московского, любила застревать в пробках - до изнеможения, бывало, выстаивала в крайнем левом, мысленно вознося осанну участникам чепуховой аварии, благодаря которым мост стоял.   Сестре ее, по сестриному же выбору и просьбе, был выдан другой дар – она запомнила по 30 слов из каждого языка, что только существуют на планете.   Но я не знаю, что лучше - в конце концов, что можно сказать тридцатью словами?

Про Машеньку

Обычная ваша взрослость вовсе не в умении отказать, и не в таланте купить презервативы не смущаясь, и не в страшных сказаньях, падающих в голову неизвестно откуда, неведома куда уходящих, стоит только расслабиться, только сделать усилия без усилия, только разбить себя на массу составных частей, как текст, незамутненный, чистый, кристальный, мягкий как пух, душистый, потечет из рук ваших медом многоцветным – бери, глотай, читатель.

 

Несем бред как средство лечения от жизни, прививка, необходимая, нужная организму, ослабленному постоянными приступами любви – так, в общем, был поставлен Машеньке диагноз человеком в золотых очках.

 

Да, в очках в золотой оправе доктор, седовласый, пожилой, с умным носом – точь-в-точь как вы его вообразили при словах старый доктор – прокашлялся (не по-деловому, не для вида, а просто, чтоб прочистить горло, такая редкость нынче), прокашлялся и сказал, твердо и крепким голосом – вам стоит сделать прививку от жизни. Ваш организм изрядно ослаблен любовью, любовь сочится сквозь ваши поры, ослабляя тело, душу и разум, да, разум – а это вредно. И добавил, сморщившись жалостливо – я не понимаю, как вы жили до сих пор.

 

А непонятно, как жила девочка Машенька. Девочка Машенька отличалась крайним невезением в личной жизни. Скажем больше – личная жизнь терпеть ненавидела Машеньку. Она пинала ее ногами, она зажимала ей пальцы между дверями, она закрывала ее в лифте на ночь, она была серой и пахла тухлятиной.

 

Да. Девочке Машеньке очень не везло в личной жизни, хотя она была ничем не хуже других – руки ноги голова, разговор о Шопенгауэре, хлопнуть ресницами, и запястья у нее были не толстые.

 

Не будем говорить экивоками – в жизни Машеньки не хватало любви. То есть, любви в ее жизни как раз было много, она просто хлюпала этой любовью, расплескивала ее повсюду – пожилой врач в золотых очках даже поставил ей диагноз, отравление организма любовью, вот что. Но ей некуда было девать эту любовь, вот в чем была проблема. Да, отсутствовал в ее жизни объект любви.

 

В окнах дома напротив по вечерам пара кружилась в вальсе, и в такие моменты Машеньке казалось, что жить вовсе не стоит, не стоит даже пытаться сделать прививку, в такие моменты любовь сочилась сквозь поры Машиного тела и пачкала идеально вымытый пол, парами клубилась по комнате, оседала на кровати и мебели. Маша вздыхала. В сумке с собой она всегда носила штопор и купальник, и вот что еще – у нее были подруги.

 

- Я своего слепила из пластилина, - похвасталась подруга. – Немного неудобно – в постели временами части отваливаются.

- Какие части, - меланхолично уточнила Машенька. В ее голове настойчиво билась смутная, неоперившаяся мысль, и Машенька старалась ее не спугнуть.

Подруга захихикала, а Машенька поняла, что нужно делать.

 

Машенька, Машенька, милая Машенька, я не буду скрывать, я очень ей симпатизирую, этой девочке, этой девочке, желавшей любви и счастья. Счастье лепится самостоятельно.

Берется и лепится

 

Кусочек к кусочку, ломтик к ломтику. Пальцами разминай.. следи, чтобы руки были теплыми.

 

Машенька пошла в магазин, где купила следующие вещи – килограмм куриных окорочков, суровые черные нитки, немножко глазури и еще клей и много-много шерстяного вельвета.

 

Потом она пришла домой и достала заветный журнал – Вог за 2006 год, где со страницы 240 белозубо и ласково ей улыбался мужчина ее мечты, воплотившийся в теле Дэвида Бэкхема. Она бережно разложила все купленное на столе и долго всматривалась в картинку.

 

После чего Машенька, задумавшись, выкроила две ноги, две руки и голову, и еще кое-что. К вечеру мужчина был готов. Красивый, высокий, он открыл глаза, встал, подошел к Маше – а у нее, между тем, очень сильно заколотилось сердце – подошел и, улыбнувшись, сказал: «Я люблю Вас. Маша».

 

Так в жизнь Маши пришло счастье. По вечерам.

 

- Мой нежный и скромный малыш, пузатенький, карапузенький, пузенько-поленький, тайноголенький, - пела Машенька по вечерам, - Прижму к самому сердцу, самому что ни на есть, внутреннему, кровавому, горячему, красному, алому, вишнево-золотому-ому-ом-мани-падме-хуммммм»

 

«У него сердце в кончиках пальцев, потому он так ласкает и целует, и губы у него теплые», - шептала она телефонной трубке. Телефонная трубка вежливо гудела в ответ.  

 

Шушру шуршу шушушушуш.

а я их спрашиваю - а вы, солдаты, вы видели, куда уходит детство. а они пожимают плечами - не видели, мол. а я их спрашиваю - но может, вы видели, что снится крейсеру Авроре? ведь это ваша тема, военная. но они улыбаются и говорят - нет, мы сухопутные солдаты. а про Аврору спроси у тех, кто на дне морском. Они, говорят, там давно на дне морском, еще с 17-го, ходят и ходят строем по дну. только, говорят, кости ломит от соли, но так ничего, строй держат, не ропщут. у них, говорят, спроси, их легко найти, просто выйди в море, сядь на камушек да жди - они пройдут мимо, не сомневайся даже, вот тогда и спросишь.

Шабадуба

Иногда, в редкие моменты удачной комбинации полстакана белого, электронного трэка в айподе, пол-девятого-он-не-позвонил, осеняет меня некое странное Знание – и в такие минуты я точно знаю, что и зачем, и восторг Знания распирает меня, но оно, это Знание, настолько огромно, настолько прекрасно огромно, что при любых попытках рассказать о нем из груди моей вырывается только тоненький писк, вот такой – пи ииииииииииааааааа

аааа

а

 - А ты знаешь, что Люцифер был ангелом?

- Да? - Маша закашлялась.

- Имя его переводится как светоносный. Он был сыном бога. Самым любимым. Самым талантливым. Таким талантливым, что он не мог не гордиться, - Лидию Андреевну было не остановить.

Машу категорически не интересовала речь Лидии Андреевны. Маша болела уже четвертый день, приятной затяжной простудой, когда нельзя ходить в школу, но можно валяться в постели с грудой книжек, делая редкие вылазки на кухню за чаем и бутербродами с вареньем. Машу не интересовало мнение Лидии Андреевны, лечащего врача из поликлиники. Но Лидия Андреевна случайно углядела в груде книг у кровати книжку Трон Люцифера и теперь пересказывала Маше то, что она и так сама знала.

- Лидия Андреевна, - Маша запнулась.

- Да-да? – рассеянно отозвалась Лидия Андреевна. Она внимательно вглядывалась в бликующий градусник.

- А что случилось с другими?

- С кем другими?

- Ну, с другими.. что случилось?

- Погоди…., - Лидия Андреевна наконец повернулась к Маше. – Ты про что?

- Сыновья бога… что случилось с другими сыновьями бога? – терпеливо повторила она. – Люцифер упал на землю. А что с его братьями?

- А почему ты решила, что у него были братья? – удивилась Лидия Андреевна.

Маша не ответила и натянула одеяло поближе к подбородку. Лидия Андреевна помолчала, и решила не настаивать. Она сняла белый халат, помыла руки, упаковала свои инструменты в саквояж, вышла в коридор и одела пальто. Маша молча вышла следом.

Она стояла, прислонившись к косяку, где шли зарубки ее роста: от того года, когда ей было пять – они только переехали в эту квартиру – до нынешних 12 с половиной, стояла и молча смотрела на врача.

- Но ты все-таки полощи горло, не забывай, - сказала напоследок смущенная чем-то Лидия Андреевна. – Закроешь?

- Конечно, - Маша подошла и повернула ключ. Затем постояла, прислушиваясь к шуму лифта, развернулась и подошла к балконному окну – отсюда было видно улицу почти до остановки метро

Некоторое время Маша стояла у окна и смотрела сквозь заиндевевшее стекло на улицу, в спину уходящей врачихи. Лидия Андреевна шла тяжело, шаркая, склонившись в левую сторону. Почувствовав взгляд Машеньки, она обернулась и подняла, было робко руку, что помахать, но затем смущенно опустила ее, и зашагала дальше. Очень скоро она скрылась за поворотом.

Маша тихо засмеялась и, встав на цыпочки, долго дышала на стекло, пока на нем не протаяло окошечко. Затем она заглянула в него и, затаив дыханье, долго смотрела – пока сгустившиеся сумерки окончательно не размыли все снаружи дома.

Там, в уголке балкона, заваленного старыми тряпками, на клетке, оставшейся от улетевшего два года назад попугайчика, в неумело сплетенном гнездышке из шерстяных ниток, под одеяльцем из кусочка меха угло шкварчал и тяжело ворочался крохотный люцифер.

Все началось-то собственно с того, что она решила медвежонка зашить. Старый медвежонок, летом пятого года подарен был дочке ее, а кем и когда – она вспомнить не могла, хотя с тех пор прошло не так и много времени, четверть века едва.

 

Дочь ее с той поры выросла, а она, она что, оставалась такой как есть, заморозилась во времени, случается и такое, да – случается, как и вся ее жизнь случалась, раз за разом, день за днем, случалась и все тут, и никто с этим ничего поделать не мог, даже если бы и сумел.

 

И медвежонок, плюшевый, нелепый, случайно упал ей в руки во время вечерней уборки, неплановой и редкой, упал, свалился прямо в руки с какой-то полузабытой антресоли, где пролежал лет пятнадцать, не меньше – смутно припомнила она. Был он понятно запылен и худосочен для игрушечного медведя – поскольку внутренности его – сгнившие слежавшиеся опилки – ссохшись, покинули тельце хозяина и ровным рыжеватым слоем устилали антресоль.

 

Она достала забытого с антресолей, брезгливо встряхнула от пыли, покачала на руках, забывчиво, не глядя влево, где, между телевизором и окном размешался вход в комнату дочери, давно ей не нужной. Медвежонок висел в ее руках жалким, сдавшимся комочком, из правой его лапки тонкой струйкой сыпалась коричневая пыль, и неожиданно она приняла решение.

 

Она разрезала мишку аккуратно по боковому шву, вытрясла оставшийся мусор, а затем, налив в таз теплой воды и разбавив в нем детского мыла, долго полоскала медвежонка в получившейся купели. Выстирав его, она разместила игрушечного на все еще горячей батарее, а затем подходила ежечасно, чтобы перевернуть непросохшей стороной к горячей поверхности.

 

Ближе ко второй половине дня, а точнее сказать, к вечеру, медвежонок высох.

 

И она набила выстиранное тельце заново – не опилками, но гречневой крупой, совсем чистой и сухой – набила, зашила, заштопала прорехи, и сразу стало видно, что медвежонок – очень даже еще симпатичен, и туг, и обаятелен, крепыш и лапа.

 

Сумерки сгущались. Мишка сидел на серванте, и мордочка его улыбалась, и шерстка топорщилась по-праздничному, и растопыренные лапки, казалось, готовы были обнять весь мир.

 

Она постояла, вглядываясь в обновленного, раскачиваясь с пяток на носки – была у нее такая привычка в моменты глубоких раздумий – а затем решительно подошла к окну и сорвала с него запыленные, пожухлые шторы.

 

В течение четырех часов она выскребла весь дом – мыла, оттирала, выжимала, закрашивала, чистила, пылесосила, гладила, перебирала, выбивала, замывала. По истечению этого времени, когда квартира сияла небывалой силы чистотой, а солнце за окном окончательно ушло до утра, она разделась полностью, аккуратно сложила халат, лифчик и трусы в стиральную машинку, засыпала порошок и нажала кнопку старт. Сама же присела на кухне и начала точить ножи – все, от самого большого, старого и в зазубринах, до маленького, крохотного, почти перочинного ножика.

 

Когда стиральная машинка писком возвестила об окончании программы, она встала, достала вещи из машинки, аккуратно развесила их по батареям, а затем вернулась в ванную, по дороге зайдя на кухню за теперь острыми ножами.

 

Она взвесила самый большой нож в руках, как бы примеряясь, а затем аккуратно вспорола себе живот, отковырнув пупок, и, медленно и задумчиво, вытащила все внутренности в большое ведро, следя за тем, чтобы кровь не забрызгала ванную – печень, кишечник, сердце, все целое, не покромсанное. После чего она вывернула содержимое ведра в стиральную машинку, запустила самый деликатный режим, и, усевшись на край ванны для удобства, заколола себе волосы надо лбом.

 

Глядя на себя в зеркало, чтобы не отклониться от линии роста волос, она аккуратно срезала верхнюю часть головы, откинула крышку черепа, и, макнув ватный тампон в тоник для сухой кожи, аккуратно промыла серо-желтый мозг. Затем, захлопнув крышку, тщательно скрепила голову по периметру разреза красной изолентой и, вздохнув, уселась в горячую ванную.

 

Спустя час машинка закончила стирку. Она, очнувшись от усталой дремоты, достала из нее промытую требуху и, аккуратно и сноровисто, заправила ее обратно в живот.

 

Она уже откровенно зевала, когда, сидя на кухне с чашкой чая, мерными крупными стежками зашивала разрез на животе.

 

Закончив, она ловким движением закинула свое тело на сервант и уселась рядом с медвежонком, сложив ноги по-турецки. Чуть-чуть поерзала, размещаясь поудобнее, а затем, усмехнулась и, откинувшись к стене, остановила свой взгляд на окне.

 

Светало.